выходит из комнаты, шаркая по полу старыми туфлями со стоптанными задниками, словно по паркету проводят наждачной бумагой. Эмили смотрит на стопки одежды и еле противится искушению смять и растоптать платья и кофты матери.

Вместо этого она берет свою блузку жемчужно-серого цвета, комкает ее и бросает на пол. То же самое проделывает с розовыми платочками, ночной сорочкой из небеленой ткани, юбками, бордовой и синей, и оставляет нетронутыми лишь белые вещи, которые относит на второй этаж и раскладывает по полкам в шкафу. А цветные так и валяются на полу, растоптанные и униженные.

В своих мечтах она хватает вещи в охапку и выбрасывает в окно, прямо во двор, где они высятся коричневым, зеленым, серым, темно-синим, сиреневым холмом. Чулки обвиваются вокруг нижних юбок, словно удавы. Валяются платья, как куклы с вывихнутыми руками. Юбки раскрыты, подобно огромным веерам. На земле распластаны шерстяные, хлопчатобумажные, льняные вещи, жесткие траурные кружева. И когда все оказывается там, она берет спичку, чиркает ею о коробок, застывает на мгновение, держа ее перед глазами, прежде чем бросить в эту кучу, которая тут же вспыхивает. Ничто не загорается так быстро, как брошенные вещи.

Эмили вытягивает руки над костром, согревая пальцы. В дыму, поднимающемся к небу, она отчетливо различает силуэт почти нового платья и очертания шерстяного жакета, в котором ей было так тепло прошлой зимой.

Сидя на облаке, София ждет их. Она не повзрослела. С живостью пятнадцатилетней девочки она натягивает платье, застегивает жакет и важно расхаживает, передразнивая походку солидной дамы. Маленький нарядно разодетый призрак прыскает, не в силах сдержать смех, а во дворе на костре сгорает все, что не белое.

Вот о чем мечтает Эмили. А в реальности она бережно собирает одежду, которую больше не будет носить, аккуратно складывает, как делает всегда, оставляя в шкафу до следующей весны, потом кладет в ивовую корзину. Лавиния будет раздавать эти вещи на очередном благотворительном вечере. Нищете всегда не хватает цветного.

Сидя у жаркого очага, где подвешен большой чугунный котел, Лавиния отмеряет, взвешивает, наливает, насыпает, трет на терке, снимает кожуру, удаляет семечки, срезает хвостики и плодоножки, обрывает листики, смешивает, настаивает, обрезает, солит, перчит, взбалтывает, добавляет меду, пряностей, корицы, кориандра, мускатного ореха, разделывает, смачивает, разбавляет, просеивает, спрыскивает, взбалтывает, сбивает, измельчает, растирает, промасливает, тушит, лущит, просеивает, вымачивает, маринует, замешивает, формирует, обмазывает, заливает соусом, посыпает мукой, обрезает, обвязывает нитками, выдергивает нитки, измельчает, разбавляет, выпаривает, ощипывает, нарезает ломтиками, шпигует, начиняет, скоблит, жарит, подрумянивает, обдает кипятком. Ей никогда не хотелось быть волшебницей. Зачем, если можно быть колдуньей?

* * *

Лавиния вяжет шарфы и рукавицы, вышивает носовые платочки, чинит юбки, шьет передники. А Эмили – наоборот. Если сестра надевает все это, то она, Эмили, в тишине своей комнаты постепенно обнажается, все с себя снимая. Сначала устойчивые понятия, формы вежливости, потом Бога с Его свитой, визиты, обязательства, улыбки. Вскоре ей останется лишь выскользнуть из своей кожи и встать перед зеркалом, ощетинившись зубами и ребрами: маленький, белый, как снег, скелет.

Похоже, все жители Бостона – близкие или дальние родственники Джона Кеннеди: тот же прямой взгляд, та же улыбка, та же продуманная непринужденность.

Все они казались свежеиспеченными выпускниками Гарварда, и держу пари, что все они провели уик-энд на мысе Кейп-Код: играли в мяч с оравой детишек и пекли на горячих камнях морских моллюсков.

В магазинах и на улицах все эти Кеннеди были очаровательны, равно улыбчивы и доброжелательны, и со мной, жительницей Монреаля, невероятно учтивы и приветливы. Но я не могла отделаться от мысли, что вся эта доброжелательность – лишь видимость. А что скрывается за ней, я никогда и не узнаю.

Бостон так и остался для меня городом на бумаге.

* * *

Однажды синим весенним вечером, на исходе дня, мы проходили мимо балетной школы в тот момент, когда открылись ворота. Оттуда выпорхнула стайка хрупких девочек с шиньонами на макушках и, смеясь, побежала по лестнице. В тот день шел кастинг на партию Клары в «Щелкунчике». Снаружи, на тротуаре, их ожидали мамы – тоже все очень стройные, с безукоризненными прическами, в сапожках и широких пальто, с шарфами, обернутыми вокруг шеи, невероятно элегантные в этот воскресный вечер (для меня так и сталось загадкой, как жительницы Бостона умудряются быть в высшей степени элегантными при любых обстоятельствах, в любое время суток). Одна за другой они раскрывали свои объятия. Они все, от первой до последней, получили роль матери балерины.

* * *

В это время мы как раз искали дом на берегу моря не слишком далеко от города. Кейп-Код был отвергнут сразу: слишком дорого, слишком многолюдно, весной и летом полно туристов, а уж бостонцы привыкли приезжать туда на длинные уик-энды. Уже несколько лет мы проводили каникулы на мысе Элизабет, в штате Мэн – в огромном поместье, где имелись поля, леса, два крошечных кладбища, пруд, дюны, строения XIX века, лежащие в живописных руинах, конюшня с чистокровными лошадьми, взлетная площадка, на которой садились разноцветные «Сессны», виноградник, небольшая ферма, где выращивали полосатых коров галловейской породы, и бог знает что еще. И все это площадью несколько десятков квадратных километров, размером с национальный заповедник. В каком-то смысле это и был заповедник, потому что из окон снятого нами дома мы регулярно видели косуль, семейства индюшек или цесарок, кроликов, орлов, а однажды на повороте тропинки заметили дикобраза размером с лабрадора. Еще в поместье имелся пляж с песком таким белым, что он казался лунным, мягким, как мука: пляж абсолютно пустынный, до которого можно было добраться по извилистой дороге через болота, сосновый бор и дюны – они были словно маленькие королевства из волшебных сказок.

Вот что я представляла, когда тем утром мы отправились в направлении Северного берега[8] – так его называют в Бостоне, – решив ехать вдоль побережья на север, пока не найдем гостеприимное местечко. Было холодно и пасмурно, деревья стояли без листвы, можно было подумать, что уже ноябрь. Минут тридцать нам понадобилось только для того, чтобы выехать из города по автостраде номер один, вдоль которой на многие километры громоздились супермаркеты, рестораны с национальными кухнями, автозаправки с паркингами, где плотно стоящие автомобили издалека казались насекомыми с горящей на солнце чешуей.

Мы продолжали двигаться на север. Супермаркеты вскоре сменились кварталами то ли казарм, то ли больничных корпусов, которые, в свою очередь, уступили место другим кварталам казарм-корпусов, казалось, это не кончится никогда. И не будет кокетством, если именно это выражение я