Писать, scribere, то есть рыть почву, копать, делать борозды. Она поднимает голову, желая посмотреть на деревья за окном, но их не видит. В сумерках окно превратилось в зеркало.

Автор, auctor, создатель, творец, Бог. Она не знает, что это такое. Кому нужен Бог, если есть пчелы?

Как другие могут заниматься какими-то делами, важными или не очень – работать, шить платья, заводить детей, ездить на пикники? Как они могут отвлечься от этого восторга, который охватывает ее, когда она смотрит в окно? Или их глаза видят другое? Не то же самое, что ее глаза? А может, просто их окна не такие чистые.

Сидя на кухне, Эмили и Лавиния лущат горошины, которые катаются у них меж пальцами, словно маленькие шарики. С одной стороны – керамическая миска, полная круглых зеленых ядрышек, с другой – упругие стручки. На чистой салфетке – пустые скорлупки.

– Если бы всю оставшуюся жизнь мне пришлось есть только один овощ, – внезапно произносит Лавиния, – я бы предпочла горох.

Эмили соглашается: не то чтобы она особенно любила горох, но сама мысль, что всю оставшуюся жизнь придется есть что-то одно, кажется ей на редкость умиротворяющей.

Все условились говорить, что у Эмили Дикинсон была только одна сестра – Лавиния или Винни, на два года младше ее. На самом же деле в комнате спрятались еще три сестры: Энн, Шарлотта и Эмили, как она. Сестры Бронте живут в полной гармонии с остальными членами семейства Эмили: Браунингом, Эмерсоном, Торо[10].

Эмили, которая никогда не ходила к мессе, каждое утро преклоняет колени перед цветами. Она не любит полоть траву: растения, которые принято называть сорняками, так же прекрасны, как другие, и она позволяет им жить среди тех, что посадила сама. Сад принадлежит ей лишь наполовину, остальное – вотчина пчел.

Эмили здоровается с каждым растением, называя его по имени, словно вполголоса окликает подружек: Ирис, Роза Каролина, Лилия, Марихуана, Маргаритка, Цинния. Цветы в свою очередь дают имя ей самой: Эмили, aemula, соперница. Она самая белая из всех лилий. Белизна – это отсутствие цвета и просто отсутствие. Эмили отсутствует на всех пиршествах.

В Скарборо, на берегу Атлантического океана, есть дорога, одна из самых красивых во всей Новой Англии. Высокие здания, стоящие фасадом к океану, отделанные панелями из кедра, словно излучают свет, они пронизаны окошками, в которых отражаются небо и море. Перед ними, покуда хватает глаз, простирается океан, он раскинулся прямо за косматыми дюнами и берегом с таким мелким песком, будто это сахар. А сзади, за дорогой, – только леса и болота. Эти дома построены на границе двух стихий и в каком-то смысле определяют само понятие дома: гавань, havene, пристанище, убежище.

Я никогда не смогла бы там жить. Дорога имеет название: Massacre Lane, то есть Дорога резни. Не то чтобы меня пугал призрак Ричарда Стоунволла по прозвищу Безумный Глаз, который, как рассказывают, скитается в прибрежных районах с тех пор, как нашел здесь свою гибель в 1697 году, пытаясь отомстить индейцам за смерть жены и грудного ребенка. Меня также не страшат привидения колонистов, которые в 1703-м безуспешно пытались защитить Проутс Нек[11] от набегов тех же индейцев, и восемнадцать из них были убиты. Но я не смогла бы читать слово «резня» по десять раз в день на конвертах полученных или отправленных писем, на бланках, накладных и дорожных указателях. Я не смогла бы повторять это слово друзьям и родственникам, надумавшим нас навестить, произносить его по буквам курьерам, говорить по десять раз в неделю. В общем, не меньше, чем сама резня, меня тревожит это слово, которое, с одной стороны, заменяет резню (и в каком-то смысле ее отменяет), а с другой – ее повторяет и множит (то есть увековечивает). Для меня все улицы – это прежде всего улицы на бумаге.

Дом, который мы нашли неподалеку отсюда, тоже стоит у океана: он находится в деревне, где в названиях улиц присутствуют слова «Раковина», «Жемчужина», «Кораблекрушение», «Вечерняя звезда», «Утро».

Стоило мне впервые войти в эту дверь, как я поняла, что мы у себя дома. Море и небо видно сразу через большие окна столовой. Из спальни на втором этаже открывается такой же вид: песок, вода, потом небо, а справа, как в живописных этюдах при изучении перспективы, выступами вырисовываются дома на Бей-стрит, обитые панелями из кедра, уменьшающиеся с расстоянием. На горизонте, за Проутс Нек, едва виднеется низкий силуэт Биддефорда. Кажется, будто смотришь на берег с маяка.

* * *

Мы заказали доставку мебели и коробок с вещами, купленными для нашей бостонской квартиры и оставленными на два года на складе, когда нам пришлось вернуться в Утрмон.

Каждую вещь я распаковывала с удивлением, словно она принадлежала незнакомцам – в течение нескольких месяцев мы вели другую, очень странную жизнь. В одной из коробок находилась корзинка для использованных подгузников, в другой – приспособление для кипячения детских рожков, щетки для их мытья, сушилки. Я смотрела на свою трехлетнюю дочь, которая играла среди коробок, загромождающих гостиную. Младенца, когда-то пользовавшегося этими предметами, больше не существовало.

Сверчок и маленькая картинка оказались в самой последней коробке. Гравюра называлась не «Истинный север», как мне казалось, а «Истинный азимут», что не одно и то же, поскольку азимут – это угол, измеряемый между северным направлением истинного (географического) меридиана и направлением на определяемую точку. По существу, это наклонная линия, которая существует лишь по отношению к другому объекту, от которого она отклоняется.

«Говори всю правду, но говори ее не напрямую», – писала Эмили Дикинсон, которая тоже ненавидела путешествия.

Сверчка я поставила на каминную полку. Наконец-то он нашел свое место у очага.

Предметы мебели из красного дерева – хорошие попутчики: крепкие, верные, немногословные.

По стенам карабкаются розы – бедные родственницы садовых цветов. Им недостает аромата, бархатистости лепестков, росы на рассвете. А еще художник забыл нарисовать им шипы.

Эмили обходит окна, чтобы убедиться: они все открыты ровно настолько, насколько нужно: можно просунуть два – не три! – пальца, аромат ландышей проникнуть может, а запах скунса нет. Слегка задергивает занавески. На небе почти полная луна, похожая на старинную серебряную монету.

Она выпускает одну из кошек Лавинии, которая до этого нежилась на кухонной табуретке возле масленки. Аккуратно выравнивает книги на каминной полке, опускается на колени перед очагом,