других умерших; зима была долгой. А Эмили еще долго стоит на коленях у могилы подружки. Ей бы так хотелось с ней поговорить, но трава глуха и нема. Когда Эмили наконец поднимается, ее тень остается лежать, – а когда встает и она, то не следует за девочкой, а бежит за маленькими призраками.

В деревянной инкрустированной шкатулке на письменном столе Эмили хранит свои молочные зубы, двадцать жемчужин неправильной формы. Иногда вечерами она представляет себе, что за ними придет девочка, которой они когда-то принадлежали, – маленький беззубый фантом.

* * *

Она слишком высокая, у нее слишком длинная шея, слишком худые ноги. Ей бы родиться огородным пугалом среди поля тыкв, и скворцы разлетались бы от нее в разные стороны. Так и стояла бы все томительное лето напролет, ежилась под струями дождя или смотрела, как под солнцем раздуваются оранжевые шары. А потом, когда настанет пора сбора урожая, ее бы тоже выдернули из земли и бросили в костер. Какое из нее получилось бы пламя – с ее-то сухими руками, худыми ногами, длинными волосами и сердцем, воспламеняющимся легко, как спичка.

Утром, едва пробудившись, Эмили обнаруживает на простыне красный цветок. Такое же пятно на ночной сорочке и хлопчатобумажных панталонах.

Мать находит ее на кухне, где, склонившись над чаном, Эмили исступленно трет простыню в мыльной воде.

– Что это ты делаешь, Боже правый! Сегодня же не понедельник!

– Я заболела, – сообщает Эмили равнодушным тоном. – У меня кровь. Я, наверное, скоро умру.

– Ах это… – отвечает мать, и в ее голосе слышатся отвращение и какая-то неловкость. – Нет, ты не заболела. Ты стала женщиной. Такое со всеми нами случается.

Эмили перестает тереть простыню. Ах вот как, все женщины болеют. Это многое объясняет – например, почему только мужчины становятся адвокатами, врачами, нотариусами и пасторами. Простыня плавает в чане, словно какое-то морское существо, медуза или распустившаяся в розовой воде актиния. Эмили больше не чувствует кончиков пальцев.

– Это бывает раз в месяц, – продолжает мать, – и длится несколько дней.

«Пускай, – думает Эмили, с удвоенной силой принимаясь тереть простыню. – Пускай несколько дней в месяц я буду женщиной. А в остальное время стану писать».

Остин уезжает учиться в Гарвард, и Эмили каждый день пишет ему письма: они должны быть легкими, живыми, смешными, чтобы он поскорее вернулся. А он не возвращается. Наверное, письма получаются неубедительными. Надо бы послать ему бабочек.

За ужином стул любимого брата остается пустым. Эта разлука – словно дыра в груди Эмили. У отца пасмурное выражение лица – наверное, неприятности на работе. Ведь его одолевает столько важных забот: дела мужчины, который работает в городе, встречается с другими мужчинами и вместе с ними серьезно и ответственно решает судьбу мира – мира с его женщинами, детьми, собаками, кошками и прочими низшими существами.

У матери отсутствующий вид, такое бывает все чаще. Она машинально, словно автомат, подносит вилку ко рту. Ее глаза – как две стеклянные дробины. Лавиния кидает на пол кусочки курицы, их тут же подхватывает толстый рыжий кот, недавно взятый в дом: он, мурлыча, трется об их ноги.

Эмили с изумлением разглядывает этих чужаков, которых жизнь сделала ее семьей. Не лучше ли было бы родиться птенцом дрозда, тогда она бы научилась очень важным вещам – петь, летать, вить гнездо.

Второй год в Бостоне; съемная квартира занимает третий, четвертый и пятый этажи одного из викторианских домов, переделанных от подвала до чердака в типично американском стиле: просторная изолированная кухня с гранитными поверхностями, золоченые люстры, дорогие и довольно безвкусные водопроводные краны. Зато комнаты уютные и светлые, и когда мама приезжала нас навестить, в ее распоряжении был целый этаж.

Мы с дочерью вернулись в Монреаль, а мужу пришлось одному меблировать квартиру. С этой целью он отправился в ИКЕА, где купил по одному или по нескольку экземпляров буквально всего, словно ему предстояло обставить пустой кукольный дом: стол, четыре стула, колыбель, столик для пеленания, две кровати, два матраса, простыни, подушки, стеганые одеяла, полотенца, три комода, шкаф, четыре ночных столика, лампы, журнальный столик, половик, посуду, белье, чайник, кофейник, овощечистку, ножницы, столовые приборы, консервный нож, миксер, две разделочные доски, наборы кастрюль и сковородок, штопор, кипятильник, мусорное ведро, три корзинки для бумаг, диван, диванные подушки, три ковра, корзину для белья, швабру и ведро, щетки, губки…

Ему пришлось ездить туда раз пять-шесть, он толкал перед собой по две набитые до краев тележки, и финальный счет, общую сумму которого я предпочла не выяснять, представлял собою причудливый список, чем-то напоминающий головокружительные описи из «Жизни способа употребления»[3].

В дом мы прибыли одновременно с волной холода, температура в квартире не превышала десяти градусов. Наш домовладелец, который отсиживался зимой во Флориде, забыл установить вторые оконные рамы. И пока их все-таки ставили, нам пришлось спасаться в гостинице «Фермонт». С пятого этажа, на котором находился наш трехместный номер, была видна большая площадь перед церковью, где два года спустя террорист взорвет бомбы и погибнут три марафонца.

Эти дни запомнились каким-то невероятным покоем, какой бывает во время сильных холодов, и почти пустыми улицами. Редкие прохожие ускоряли шаг, кутаясь в шарфы и воротники. По телевизору говорили о беспрецедентных температурах и невиданных осадках (снежный покров достигал десяти сантиметров – для Монреаля это сущая ерунда, но Бостон был совершенно неприспособлен для таких испытаний), и на экране нон-стоп крутили абсурдные картинки: снегоуборочная машина, загоревшаяся посреди улицы и перегородившая важную магистраль. Ансамбль памятников площади Копли-сквера сквозь заледеневшие окна почему-то напоминал Кремль.

Когда после установки вторых рам мы вернулись, температура в квартире оказалась выше всего на несколько градусов. Отодвинув маскировочный экран радиатора отопления, мы обнаружили, что тяжелые чугунные калориферы были просто-напросто сняты во время ремонтных работ. Предполагалось, что тонкие трубы с горячей водой, проложенные по стенам, должны были обогревать четыре этажа. Я не говорю уже о том, что прибор центрального отопления, не справляясь со своей задачей, время от времени перегревался и переставал работать.

Помню, как, дрожа от холода, натянув на голову шапочку, а на ноги сапоги, я недоуменно разглядывала длинные пустые коробки, в которых должны были находиться радиаторы. Рабочие, разукрасившие все позолотой, устроив зонированное освещение, в этой роскошной квартире просто убрали отопление.

* * *

Когда квартиру обставили мебелью, остались удручающе голые стены. Я заказала по интернету репродукции старинных ботанических гравюр (Brassica, Beta vulgaris, Carota[4]) для украшения кухни и столовой, а еще несколько ярких постеров; среди них – голова страуса