Нурееву не хотелось спать с женщинами, он добивался их восхищения. По словам Джейн Херман, знавшей его шестнадцать лет, Рудольф «задействовал свой шарм, чтобы женщины вились вокруг него и ластились. Геем он был или нормальным мужчиной, но флиртовал он как сумасшедший». Причем как с девушками, так и с женщинами в возрасте. Эдвард Олби иногда приглашал свою мать присоединиться к ним за ланчем в нью-йоркском клубе «21». И, по его собственному признанию, наблюдать за игрой между ней и Рудольфом было чрезвычайно увлекательно: «За столиком сидела шестидесятилетняя женщина, явно влюбленная в Рудольфа, а он, совершенно обворожительный, осыпал ее грубой лестью».

Нуреев долго не признавал себя гомосексуалом. «Он считал себя очень сексуальным человеком, – вспоминала Керубе Ариас, падчерица Фонтейн. – Во всех его взаимоотношениях присутствовал элемент сексуальности». Со временем Рудольф стал искать сексуального удовлетворения только в мужчинах. «С женщинами приходится много возиться, а удовлетворения от этого я получаю мало, – признался он спустя годы Виолетт Верди. – С мужчинами все очень быстро. И удовольствие несравнимо большее».

Да только мужчины в шестидесятые годы прошлого века, в отличие от женщин, не могли себе позволить свободно вешаться Рудольфу на шею. И ему, по словам Джоан Тринг, «приходилось выискивать» сексуальных партнеров. В разлуке с Эриком Нурееву все труднее было сохранять моногамию, да и любовь к датчанину не исключала для Рудольфа частых коротких связей. После спектаклей он всегда пребывал в сильнейшем возбуждении, ему трудно было расслабиться и редко удавалось поспать больше пяти часов. И потому он частенько отправлялся поздно ночью на прогулку и поиски сексуальных приключений. Сексуальная харизма, источник его мощного сценического обаяния, не ослабевала с закрытием занавеса. Полностью выложившись на сцене и проведя большую часть дня в подготовке к своему выступлению, Рудольф ощущал потребность «побаловать» свое тело, доставить ему удовольствие. Секс, как хорошая еда, насыщал его моментально. А его величайшую самоуверенность отчасти порождала гордость за свою «невероятную одаренность», как отозвался о Рудольфе один из его любовников. Со слов кинорежиссера Дерека Джармена, он не раз замечал Нуреева поздней ночью на Кингс-роуд: «Руди ходил [туда], потому что там прогуливалась масса народу». По свидетельству Майкла Уишарта, еще одного старожила лондонской сцены, Рудольф ходил на Кингс-роуд, чтобы «снять проститутов из числа матросов, водителей грузовиков и им подобных личностей. Его не привлекали откровенно женоподобные мужчины».

Среди любимых притонов Рудольфа были маленькие потайные бары типа «Артс энд Баттлдресс». Работавший до рассвета «Ля Дус» посещали стиляги; на втором этаже располагался кофе-бар, а на первом была обустроена небольшая танцплощадка. Подобные заведения привлекали в основном гомосексуалистов, и Рудольф сильно «нервничал, если оказывался среди них один. Он понимал, что это вредит его имиджу», – рассказывала Джоан Тринг, регулярно составлявшая ему компанию. При своем глубоком недоверии к незнакомцам, Нуреев продолжал опасаться, что его выследят и арестуют. И, присмотрев понравившегося ему парня, он сначала подсылал к нему Тринг – «полюбезничать с ним» и выведать, что и как. Если «кандидат» не вызывал подозрений, Джоан потом завозила обоих на квартиру к Рудольфу и уезжала домой. Случайные гости редко задерживались у него поутру. Иногда Тринг сводила его с мужчинами, которых знала. Одним из них был белокурый австралиец, работавший моделью. Он провел у Рудольфа ночь, а потом жаловался, что ему пришлось выполнять всю «работу» самому.

Все эти встречи были по самой своей природе мимолетными. Для Рудольфа секс и подлинная близость были разными понятиями. А вот Эрик различия в них не видел. Его не привлекали опасные связи на одну ночь и анонимный секс, и он не только не принимал беспорядочных контактов Рудольфа, но и считал их предательством. Бруна «ужасали неуемные любовные аппетиты Руди, – вспоминал Глен Тетли. – Эрик был очень разборчивым, в принципе очень целомудренным и не мог смириться с аппетитом Рудольфа».

По мнению Антуанетт Сибли, почти хищническая сексуальная активность Нуреева объяснялась его отношением к жизни: Рудольф «конечно, любил секс, но что бы ни делал, он выкладывался по максимуму. И к сексу он, по-видимому, относился так же». Иногда Нуреев и Тринг заявлялись на поздние вечеринки незваными гостями. Устроитель одной из них, Нед Шеррин, продюсер сатирического телевизионного обозрения «Ну и неделька была», вспоминал, что Рудольф «заходил смело, уверенный, что хозяин рад его видеть, по-деловому окидывал взглядом помещение и довольно скоро удалялся с тем, кого избрал себе в партнеры на ночь». Понятно, что Запад оказался либидным раем для человека, которому в России годами приходилось скрывать свои истинные желания. Здесь Рудольф впервые в жизни обрел и право поступать по собственному выбору, и возможность выбирать, кого ему хотелось. Не то чтобы английский закон попустительствовал гомосексуализму. В начале 1960-х годов гомосексуальные контакты в Британии все еще оставались уголовно наказуемыми, причем уличенный в такой связи человек мог получить пожизненный тюремный срок. И хотя Вудфеленд еще в 1956 году потребовал легализации гомосексуальных актов между взрослыми людьми, совершаемых по взаимному согласию и в частной обстановке, а законом его доклад стал только в 1967 году, но этот вопрос «часто обсуждался в Парламенте и за его стенами».

Если большинство знаменитостей шли на все ради сокрытия своих гомосексуальных предпочтений, Нуреев из своей сексуальной ориентации тайны не делал. «Он никогда не отрицал этого среди друзей-геев, – подтвердил Эдвард Олби. – Но кто знает, как далеко простиралась его откровенность?» По утверждению Джона Ланчбери, дирижировавшего оркестром во время большинства выступлений Нуреева в Королевском балете, «в мире геев все прекрасно знали, что он был геем. Он приходил в бар, выбирал молодого парня и договаривался с ним о цене или о чем-то еще. Он действовал вполне открыто». По свидетельствам и Кристофера Гейбла, и многих других знакомых, Рудольфа «постоянно окружали лесть и восхваления его сексуальности».

Для мужчин-геев того времени Нуреев стал своего рода идолом. В письме к эстетствующему затворнику Стивену Теннанту Майкл Уишарт описал неделю выступлений Нуреева в выражениях, далеких от танцевальной терминологии. «В гала-представлении Королевского он прекрасно станцевал па-де-де из… «Сильфиды» в пикантном (датском) килте и очаровательных клетчатых гольфах. А еще [он исполнил] настоящий увеселительный номер в ангорском пуловере с открытой шеей и прелестном девичьем белом трико… Потом он был Актеоном в золотистой коже… А в последний вечер – Солором… он был богом, человеком, птицей, самим собой. Из его тюрбана стрелой торчало чудное белое перо, а декольте сверкало блестками».

Хотя его отношения с Бруном ни для кого в балетном мире секретом не были, Нуреев никогда не обсуждал их публично и редко – в приватной беседе, даже с ближайшими друзьями. При всей