«никогда не пропускал того, что [тот] писал об искусстве», – засвидетельствовала Мод, припомнив, как изумлял ее мужа «живой ум» Нуреева и его «инстинктивное понимание» живописи, искусства и музыки. В равной степени поражала Гослинга и переменчивая натура Рудольфа, который бывал «то резким, то упрямым, то легко ранимым, то циничным. Казалось, в этом представителе особой касты “денежных мешков” сохранялась острая восприимчивость и чувствительность лесного пигмея». Но этот пигмей в Рудольфе порой мешал ему сосредоточиться. Его способ мышления Гослинг описывал как «окольный и судорожный… не равномерный и непрерывный пучок света, а серии сверкающих вспышек».

Благоговея перед талантом Рудольфа, Найджел его и просто любил. Это подтверждают многочисленные свидетельства. По словам Джейн Херман, нью-йоркской подруги Гослингов и бывшего рекламного директора «Метрополитен-оперы», которая часто останавливалась в их доме по приезде в Лондон, Найджел «понимал, что в своем среднем возрасте он вдруг повстречал молодого человека такого огромного таланта, какой ему не доводилось прежде видеть. Он обожал Рудольфа. И не столько критиковал, сколько забавлялся его выходками испорченного мальчишки. [Рудольф] являл собой прямую противоположность родовитому англичанину. Это был неотшлифованный, но блестящий талант, который сделал себя в основном сам. Деревенщина, почувствовавший, что он имеет право вести себя практически так, как он желает. Найджел находил в этом немало забавного». Схожее впечатление сложилось и у другого постоянного гостя в доме Гослингов – голландского хореографа Руди ван Данцига: «Они оба с первых же дней пали к его ногам. Рудольф был избалованным ребенком Найджела и Мод. Мод, как мать, иногда подмечала его плохие черты, но Найджел всегда кипел восхищением и любовью».

Рудольф и в самом деле вел себя с Гослингами как избалованный сынок. Он использовал их дом в качестве базы и регулярно названивал им посреди ночи, когда его одолевало желание поговорить. Свойская семейная атмосфера в доме Гослингов обеспечивала ему то душевное равновесие, какое он находил у Пушкиных, а еще раньше у Волькенштейнов. «Найджел и Мод стали как бы моей семьей, фундаментом моей жизни, той опорой, к которой я мог прислониться или оттолкнуться».

Но если Найджел напоминал мягкого Пушкина, то Мод ничуть не походила на Ксению. Она никогда не критиковала Рудольфа, не пыталась наставлять или давать ему советы, хотя Нуреев постоянно спрашивал ее мнение о своих выступлениях. «Хотя мы и полюбили его как сына, но я никогда не пыталась заменить ему мать. Это было бы оскорблением его собственной матери, которую он обожал», – признавалась Мод. Она просто понимала, что их дом стал для Рудольфа «тихим, мирным прибежищем, куда он мог прийти, выбрать любые книги, какие ему понравятся, плюхнуться на диван и не разговаривать, если ему не хотелось, что бывало очень часто, и отдыхать в одиночестве». А Гослинги всегда оказывались рядом, когда у него возникало желание поговорить с ними. И всегда подстраивались под его потребности.

Именно таким Нуреев помнил свое раннее детство и видел в Мод мать, какую он знал до возвращения с войны Хамета. В более поздние годы Рудольф любил рассказывать свой детский сон. «Моя мать так радовалась и снова и снова рассказывала мне по телефону, что… ребенком я был очень веселым. Веселым. И очень счастливым. А однажды ночью я долго смеялся. Просто смеялся, смеялся, смеялся. Такое счастье. Золотое времечко!»

Присутствие Рудольфа «наполняло дом», но Мод никогда не считала его требовательным или высокомерным. «Нет, на самом деле, он был скорее неуверенным. У него был очень легкий, мягкий голос. И говорил он очень мало. Если можно было обойтись одним словом, он никогда не использовал три. Он понимал английский язык, но не любил на нем разговаривать, потому что опасался допустить грамматическую ошибку, и никогда на нем не писал, боясь, что напишет неправильно. Он терпеть не мог делать ошибки». Нуреев никогда не вел дневников, а на Западе редко набрасывал даже коротенькие записки. За все годы его дружбы с Гослингами они получили от него всего две открытки, тогда как мешки с нераспечатанными письмами его поклонников множились в их доме как на дрожжах.

По первому же слову Нуреева Гослинги бросали все свои дела, лишь бы ему угодить. И их многочисленные друзья то и дело задавались вопросом: не уделяют ли они Рудольфу больше внимания, чем собственному сыну Николасу, бывшему на четыре года младше танцовщика? Рудольф и сам иногда задумывался над этим. Мод вручала ему с собой на репетиции жареного цыпленка, а по возвращении его всегда ждал любимый бифштекс. Близкая подруга Мод, Мюриель Монкхаус по прозвищу Тайни («Крошка»), тоже жила у Гослингов и помогала с приготовлением пищи. В дни спектаклей они садились за стол не раньше полуночи. После ужина Николас частенько включал проектор, чтобы Рудольф мог посмотреть фильмы, взятые для него напрокат родителями. Такие киновечера продолжались годами, пока Нуреев не просмотрел все великие классические фильмы, которые ему не удалось увидеть в юности, работы Эйзенштейна, Чаплина и братьев Маркс. Периодически Гослинг приносил домой для Рудольфа даже фильмы о «голубых». «Найджел просил меня выяснить у Рудольфа, что он предпочитает, – вспоминала Джоан Тринг. – Он просто обожал Рудольфа, и ему нравилось видеть его смеющимся. Мы подвешивали экран и усаживались на диван. Никто из нас не смущался; это и вправду было довольно необычно».

Близкая дружба с Рудольфом поставила Найджела в щекотливое положение: он был наставником, советчиком и чуть ли не отцом для танцовщика, который регулярно оказывался героем его рецензий. И хотя отзывы Гослинга о Нурееве отличались редкостным пониманием, психологизмом и проникновением в суть, он, в отличие от других критиков, не мог смотреть на танцовщика беспристрастно. Рудольф также сознавал, что рискует оказаться в зависимости от Гослингов. Но в то же время он не сомневался, что может им доверять: они никогда бы не предали огласке пикантные подробности его бытия, способные дискредитировать звезду в глазах консервативной публики. Даже когда Найджел начал с помощью жены писать о Рудольфе книги – сперва «Валентино Нуреева», затем «Образ Нуреева», а позднее «Нуреев и Фонтейн» – он ни единым словом не обмолвился о его эмоциональной и сексуальной жизни. Гослинги даже предпочли замолчать историю своей продолжительной дружбы с танцовщиком. Настолько деликатен был их подход, настолько присущи такт и чувство приличия, что в их размышлениях об основных ролях, работах и карьерных достижениях Нуреева Рудольф преподносится исключительно в выигрышном свете. А ближе всего к критике они подошли в рассуждениях о «протеевой сложности характера» Рудольфа. Но более турбулентные силы, управлявшие танцовщиком, остались скрытыми от взоров публики. Как хранитель легенды Нуреева, Гослинг еще