– Знаешь, у нас с Саидой-бай не очень-то ладится, Фироз, – сказал Ман. – Вчера она опять на меня рычала, хотя я ничего плохого не сделал.

– А с чего все началось? – безучастно спросил его друг.

– Ну, когда мы разговаривали, вошла ее сестра и сказала, что у попугая усталый вид. А я улыбнулся, вспомнил про уроки урду и говорю, мол, у нас есть что-то общее. У нас с Тасним то есть. И тут Саида-бай как взорвется! Серьезно, она прямо взбеленилась. Потом еще полчаса на меня рычала. – Ман сделал задумчивое лицо – насколько это вообще было возможно.

– Хмм, – сказал Фироз, вспомнив, как сердито разговаривала Саида-бай с Тасним, когда он зашел к ним отдать конверт.

– Мне даже показалось, что она ревнует, – продолжал Ман после паузы и нескольких ударов клюшкой по мячу. – Но с чего бы такой потрясающе красивой женщине ревновать? Тем более к сестре…

Фироз подумал, что никогда не назвал бы Саиду-бай «потрясающе красивой женщиной». А вот красота ее сестры действительно поражала в самое сердце. Саида-бай вполне могла завидовать ее свежести и юности.

– Что ж, – сказал он Ману, и на его собственном – свежем и красивом – лице заиграла улыбка. – Полагаю, это хороший знак. Не понимаю, с чего ты так расстроился. Уже должен бы понимать, как устроены женщины.

– То есть ревность – это нормально? – вопросил Ман, сам подверженный приступам ревности. – Хорошо, но ведь нужен хотя бы повод! Ты сестру-то видел? Она и в подметки не годится Саиде-бай!

Фироз немного помолчал, а потом коротко ответил:

– Да, видел. Красивая девушка. – Больше он ничего сказать не осмелился.

Впрочем, все мысли Мана, по-прежнему бессмысленно лупившего клюшкой по верхней части мяча, были только о Саиде-бай.

– Мне иногда кажется, что она своего попугая любит больше, чем меня. На него она никогда не злится! Я так больше не могу, я устал.

Последнее предложение относилось не к его измученному сердцу, а к руке. Ману пришлось изрядно попотеть с клюшкой, и Фирозу даже нравилось смотреть, как тот пыхтит.

– Рука ничего, терпит? Как тебе последний удар? – спросил он.

– Руку прямо прострелило, – ответил Ман. – Сколько мне еще этим заниматься?

– Пока я не решу, что на сегодня достаточно, – сказал Фироз. – Это весьма воодушевляет, знаешь ли, – ты допускаешь все классические ошибки новичков. Вот сейчас ты, например, бил поверху. Не делай так – целься в нижнюю часть мяча, и тогда удар придется ровно туда, куда нужно. Если целиться в верхнюю часть, всю силу удара поглотит земля. Мяч улетит недалеко, а руке будет больно – как раз это ты и почувствовал.

– Слушай, Фироз, – сказал Ман, – а как вы с Имтиазом выучили урду? Это ведь не слишком трудно? Для меня все эти точки да закорючки – темный лес!

– К нам приходил старый мауляви[249], давал нам уроки на дому, – ответил Фироз. – Мать очень хотела, чтобы мы выучили и персидский, и арабский, но их освоила только Зайнаб.

– Как у нее дела? – спросил Ман.

В детстве он был любимчиком Зайнаб, однако не видел ее уже много лет – с тех пор, как она закрылась на женской половине. Зайнаб была на шесть лет старше Мана, и он ее обожал. Один раз она даже спасла ему жизнь, когда он маленьким мальчиком едва не утонул в реке. «Вряд ли мы когда-нибудь снова увидимся, – с тоской подумал Ман. – Как это ужасно – и как странно!»

– Грубая сила тут не нужна, делай все мягко, но уверенно… – сказал Фироз. – Разве Саида тебя этому не учила?

Ман слабо замахнулся на него клюшкой.

До захода солнца оставалось еще минут десять, и Фироз видел, что Ману надоело сидеть на деревянном коне.

– Ладно, последняя попытка, – сказал он.

Ман прицелился, легонько замахнулся и одним точным, полноценным круговым движением руки и запястья ударил ровно по центру мяча. Покк! Мяч издал чудесный деревянный стук, понесся по низкой параболе и перелетел через сетку в конце площадки.

И Фироз, и Ман потрясенно проводили его взглядом.

– Отличный удар! – сказал Ман, довольный собой.

– Да, – кивнул Фироз. – Очень хороший. Новичкам везет. Завтра посмотрим, сможешь ли ты закрепить результат. А сейчас потренируемся на настоящем поло-пони – хочу убедиться, что ты можешь управлять лошадью одной рукой.

– Давай лучше завтра? – взмолился Ман; плечи у него затекли, спину скрутило, и спорта на сегодня ему было достаточно. – Просто прокатимся?

– Как и твой учитель урду, я вижу, что тебя сперва нужно учить дисциплине и лишь потом – самому предмету, – заметил Фироз. – Управлять лошадью одной рукой совсем не трудно. Не труднее, чем держаться в седле, – это как алиф-ба-та-са[250]. Если попробуешь сейчас, завтра будет проще.

– Но мне совсем не хочется пробовать сегодня, – возразил Ман. – Уже темно, и я не получу никакого удовольствия от катания! Ох, ладно, как скажешь, Фироз. Ты тут главный.

Он спешился, обнял друга за плечо, и они вместе зашагали к конюшне.

– Проблема моего учителя урду в том, – вернулся Ман к предыдущей теме, – что он хочет научить меня тонкостям каллиграфии и произношения, а мне только и надо, что стишки о любви читать.

– Ах, так это проблема учителя? – спросил Фироз, придерживая клюшку друга, чтобы тот его не ударил.

Он вновь приободрился: общество Мана неизменно оказывало на него веселящее действие.

– Разве не мне решать, чему учиться?

– Возможно, – кивнул Фироз. – Если б ты только понимал, что тебе на пользу, а что нет.

6.10

Вернувшись домой, Фироз решил поговорить с отцом. Он был уже не так раздосадован, как сразу после встречи с Муртазой Али, однако по-прежнему не понимал, в чем дело. Возможно, секретарь неправильно понял слова отца или просто преувеличил? Зачем отец отдал такое странное распоряжение? На Имтиаза оно тоже распространяется? Если да, то с чего вдруг такая опека? Что, по его мнению, они могут учудить? Пожалуй, надо его успокоить…

Не обнаружив отца в кабинете, он подумал, что тот отправился в зенану поговорить с Зайнаб, и решил за ним не ходить. И правильно сделал: наваб-сахиб хотел обсудить с ней дело настолько личное, что появление кого бы то ни было, даже любимого брата, сразу положило бы конец разговору.

Зайнаб, проявившая поразительную отвагу во время полицейской осады дома, теперь устроилась рядом с отцом и горестно плакала. Наваб-сахиб обнял ее за плечи. На его лице читалась скорбь.

– Да, – тихо произнес