В Ксюше вдруг пропал интерес к долгой пытке. Она раздумалась, словно посреди слишком затянутого учебного фильма: «Оказывается, человек – крепкий. Кричи, не кричи, а сознаваться в самом начале – это даже как-то неправильно». Ксюша тоже пережила одну страшную пытку – змеёй-Пераскей. После укуса она не могла встать и пойти в город, и опоздала на важнейшее дело всей жизни. Вот тогда ей было по-настоящему мучительно больно – больно и в теле, от макушки до пяток, и больно в душе! Что ей выдранные пальцы и зубы? Она бы стерпела все эти пытки охотнее, чем опять пережить то страшное опоздание. Она вдруг поняла, как Фаныч крепился, и так же смогла бы терпеть.

Под Фанычем скопилась вонючая лужа, его сломанные ноги болтались, как перебитые ветки, и жирное тело подрагивало. Пристяжные запарились и, наконец, по кивку Клока, отбрели от подвешенного на балке. Сам Клок подвалил к крышаку.

– Чё ты зашился, сука? Так и так амба тебе, давай раскрывайся, чё мурлыжить? Колись, где Посвист сначил, и отдохнёшь с лунным загаром!

– Клочара… – просипел Фаныч и уронил с губ тягучую нитку кровавой слюны. – Это тебе амба… тебя за беспредел самого… кончат… понял?.. Центральные – не фуцаны терпеть… ты ж не на меня лапу задрал, ты ж весь Центр на рамсы кинул… крысий хер тебе, а не Свист, понял? Скипер с Серого Каланчу крышевал. Хоть мочи, хоть мурлыжь, но ни чё, тебе, падле, не обломится…

– Вот ты душный какой… – беззлобно улыбнулся Клок. – На понтах весь, за Центр мне поясняешь, а как крышак крышаку подсвистеть мне малоха не хочешь. Ну не чё… – шмыгнул носом он. – Щас ты у меня как мизгарь на киче запоёшь.

Клок вынул из-под шубы нож и весело оглянулся на Ксюшу.

– Ксюха, а ты немого за яйца разок хоть мацала?

Клок подсунул обе руки под отвисшее пузо Фаныча и резко задвигал ножом. Крышак Скипера заверещал, как насаженная на гвоздь крыса. Ноги Фаныча судорожно задрыгались, на пол под ним хлынула густая алая струя.

– Му-у-у! Му-у-у!.. Где посвист, молчало дырявое! – орал ему в лицо Клок. – Я те щас колокала твои в пасть затолкаю!

Фаныч с мучением закусил толстые губы, зажмурился, но и это стерпел, не ответил.

Если бы Ксюша попала в плен, с ней бы сразу обошлись так, как в последнюю очередь поступили с Фанычем. Его не просто пытали, его обесчестили и хотели стереть, как разумного человека. Боль – ничто. При пытках ломаются не от боли, ломаются изнутри, когда насмерть теряют себя. Только тот, кто держится за свою личность, за то, кем ты был до истязаний, может терпеть и молчать. Теперь же от Фаныча не осталось ни крышаковой гордости, ни мужского достоинства.

Но, если его сломали как человека, почему он до сих пор молчит? Если не за себя, то за кого держится? Кто мог быть бандиту дороже, чем он сам, чем его Посвист?.. Ксюша молчала бы так только за Сашеньку. Что бы с самой Ксюшей не делали, как бы не унижали, она бы никогда не предала Сашу и терпела за неё до смерти!.. Пока есть за кого терпеть, никто ни в чём не сознается.

Клок вытер кровавый нож о брюхо Фаныча и отошёл к Ксюше.

– Не колется гнида, хоть евнуха из него лепи. Братва весь этаж обшманала, только нет Свиста, и амба, и этот терпила закупорился.

– Он не просто молчит, за кого-то стояк держит, – выдала Ксюша всё то, что надумала во время пыток. – Сам не расколется за свой Посвист, так кто за него сказать сможет?

Но уж очень она завернула, так что Клок надолго завис.

– Цацу его тряхнуть надо, – подсказала Ксюша, и Клок враз просиял. О бабах-то он и не подумал! Птахи нашлись, но не на блудуаре, а на другом этаже Каланчи. Сбежать им в город всё равно было некуда. Пташек вернули в Гарем, но ни одну пока пальцем не тронули: не до баб Кольцевым сейчас, зато хоть братва на позитиве.

Клок свистнул своих палачей.

– Ну-ка, в Курятник регом метнулись, и прикупите у Птах, кто крышакова баруха! Цацу Скиперскую ко мне на Тузы!

Пристяжные охотно погнали выполнять сладкий приказ.

– А ни чё, у тебя в башке масло есть, – похвалил Ксюшу Клок. – Бабу легче колоть, баба не терпит. Тока бы про Посвист нам спела, тогда…

– Ты не расходись, музыкантик, – притормозила мечты Клока Ксюша, глядя на Фаныча – синего с чёрным и ободранного, как стопельный гриб перед варкой.

Минут десять спустя привели Цацу – длинная девка один в один выглядела как лошадь на Посвисте Виры. Такая же светлая башка с гладкой гривой, такая же вытянутая, как у лошади, морда. Стоило Цаце увидеть своего кума, как белобрысая рожа у неё посерела до пепельного. Цаца задрожала, как воронье перо на ветру, крупной челюстью выбила дробь, глаза в испуге задёргались.

Клок развалисто подвалил к ней, подпирая руками бока под шубой. Рядом с Лошадью он выглядел как лохматый шмель.

– Ну чё, сладкая, есть до тебя интерес. Куда кум твой Посвист заныкал?

Цаца замотала башкой, боясь лишний раз поглядеть на ободранного до мяса Фаныча.

– Да ты не щемись, лапуля, – успокаивающе погладил её по спине и подтолкнул ближе к балке Клок. – Ты скажи тока за Посвист, и в Курятничек упорхнёшь, как и чилила. Тут все конкретные пацанчики: мы цыпак любим, и бандерш за зря не прессуем.

– Не знаю я, – прогудела Цаца почти мужским баритоном, а сама всеми глазами выискивала в расквашенном сизом лице крышака хотя бы подсказку, что же ей делать.

– Ай, мусоришь не по теме, лепишь нам в тёмную, – кисло поморщился Клок и вытащил нож. – Ну, братва, под ручки её, ща я ей таблетку подправлю.

– Ты лучше крышака подрежь, пусть полюбуется! – осадила Ксюша. Не очень-то ей нравилось, что при ней начнут пытать женщину.

– Да ей до кума своего – по фигишу. Она кобла, походу; ей Пташки амбразуру шлифуют, – заржал пристяжной, кто спускался за Цацей на блудуар, и теперь держал её за руки перед Клоком.

– Опа! Раз такие резоны пошли, тащи-ка сюда её