– Чего? Да чтоб Ван полюбил – не бреши!.. Он одного себя любит, – припомнил Берислав скупого и подозрительного Городничего. – Блудивец он, пьянь, но в Китеже крепко сидит. У него норов есть не позориться. С чего-это он вдруг в бабий хвост превратился?

– Вот встретишься с той, хвостатой, мне потом и расскажешь, чего в ней такого, – подмигнул Лют. Вдоль плитчатой садовой дорожки стояли столбы, украшенные ромбами. В загадочных тенистых беседках среди боярышника и рябин тихо переговаривались одетые в белое жрицы. Теперь они не страшились выйти в сад поздно вечером, ведь они под защитой самой внучки Богов – непримиримой хранительницы Родной Веры.

В конце садовой дорожки привратница остановилась и сказала, что на само озёрное капище только один гость может войти. Берислав недовольно запыхтел, но Лют лёгким жестом указал:

– Иди, друже, а я тут обожду. Может, ещё одну жену, пока гадаешь, себе высмотрю, а?

Он лукаво улыбнулся и вскинул бровью на некрасивую жрицу. Та отвернулась и прикрыла щёку платком. Этой-то кляче, конечно, воеводиновы шутки понравились.

Берислав прошёл через серебряную арку, отделявшую сад от внутреннего берега Святилища, и в ноздри ударил илистый запах озёрной воды. Возле озера – широкий гранитный постамент, на нём величавый осиновый идол Макоши. Рогатая Пряха Судеб держит веретено и смотрит сверху-вниз на Берислава – с заботой, как на подошедшее к ней с вопросом дитя. У подножья идола, поблёскивая глазами, серым столбиком сидит кошка, по бокам от неё горят две свечи. Перед кошкой стоит серебряная чара с чеканными узорами на покатых боках. На против кошки –деревянное резное кресло для пришедших на гадания знатных гостей.

Берислав подошёл к креслу, хотя глаз не спускал с редкой кошки, а та не спускала внимательного взгляда с него. Берислав хмыкнул: вот ведь дорогая скотина. Их вообще не осталось, вымерзли все, или сожрали их, ещё в первые Зимы Обледенения. Но где-то они, смотри, сохранились, и где же ещё им не оказаться, если не в храме Макоши – любимая животина самой Пряхи Судеб, в конце концов.

– В ногах Правды нет. Садись, воевода, – велел мягкий голос из-за спины. Берислав оглянулся, мимо него к постаменту проплыла, обдав запахом тонких духов, белая жрица в мягком платье и с серебряным кувшином в руках. Она прошла без оградки к воде и зачерпнула кувшином из озера. Берислав сел на кресло. Кроме него самого, серой кошки и чаровницы возле капища пока никого не было. Ему думалось, что весь обряд будет величественнее, церемониальнее, но чаровница лишь набирала воду, а как повернулась, никого больше Берислав не ждал, ни на что больше он не смотрел. Зелёные глаза заворожили его под серебряным чеканным венцом, кожа её сама будто сияла молочным светом, словно не женщина перед ним, а ночной призрак, лишь брови угольно-чёрные, и смотрит она глубоко, жгуче, влекуще, так что от её взгляда Бериславу не оторваться, и даже сверчки в саду смолкли.

Чаровница вернулась к свечам и постаменту. Кошка куда-то исчезла. Прибогиня поставила кувшин подле чары и присела с краю.

– Много слышала о тебе, воевода, – начала она серебряным голосом, будто песней. Берислав никогда не терялся перед женщинами, но сейчас и слова молвить не мог, и не хотелось мешать.

– Ты людей Родных от степняков защитить хочешь, а тебе ставят препоны. Не по Исконной Правде в Китеже судят, не по Совести и не по Славе живут. Давно так. И многие лета до меня Шесть Городов промеж собой ссорились, и многие лета ещё не утихнут раздоры, если такие как ты, Чистые Сердцем, твёрдого голоса не обретут. Неужто есть Слава в том, чтобы свой народ в беде бросить? Неужто есть Слава в том, чтобы внуки Даждьбожьи по разным общинам расселись, и тем удовольствовались, что сами сыто живут, а другие – не ровня им? Не первый ты воевода, кто ко мне с обидой на Вана приходит. Знаю, не предсказания ждёшь, а помощи в Правом деле, и в помощь тебе прореку: явится вам в походе удача, и разрешит Ван идти в степи с Дружиной, но не потому, что Богов почитает, а потому что гниёт ко мне сердцем. Боги уже отвернулись от Вана, он сошёл в Марь, Подземное Царство душу его испивает и ярь земную вытягивает. Всякий год, пока Богов славим, будут глухи они, потому как не по пути Правды идём вместе с таким Городничим и столько коварства себе учиняем, столько умыслов ложных творим, что от защиты друг друга и Родной Земли отреклись. Родные люди ослабли, и Китеж ослаб. Остроги свои, лучших воинов, Дружинников – Ван Китежский и то не сберёг!

Всё, что сказала ему чаровница, западало глубоко в сердце Береслава. И ведь правда, Поднебесье могло крепко встать на ноги, но с другим Городничим, и Китеж был самым сильным и процветающим городом, но даже Магометан не смог остановить. И Ван гробит Запад! Сам всё богатеет, новых наложниц берёт, а дозорные остроги и Дружину не укрепляет! Как прозорливо разгадала Берегиня горести воевод, и со многими на капище разговаривала. Но, что же это тогда – бунт? Нет, бунтовать ещё рано! Ван жесток: стоит старому Городничему учуять заговор, и кровь польётся и виновных, и невиноватых. Разве что только своей Берегине он позволял укорять себя и поносить. В Бериславе возникло смутное чувство, что он не на гадание пришёл, а на заговор … но за кем, если не за внучкой Богов пойти? Кто Поднебесье, если не она, над всем Краем возвысит?

Малахитовые глаза скажут больше, чем яхонтовые уста обмолвятся, а уж если разверзлись уста и голос мёдом потёк, то последней бы час жизни отдал, но вслушивался.

– Ты пришёл за пророчеством, воевода, – изрекла Берегиня и взяла кувшин с постамента и вылила в чару озёрную воду. – Известно ли тебе, отчего Макошь зовут Пряхою Судеб? «Ма» – это мать, «Кошт» – судьба. Макошь – мать грядущего, светлая покровительница всех людей, а не только лишь одних женщин. Макошь прядёт Покутную нить, и две сестры её младшие, Доля с Недолей, ту самую красную нить разбирают и Родным людям наузы повязывают – на счастье иль на беду. Из светлой Прави красная нить к Яви тянется, а из Яви в Навь ниспадает,