Лины из больницы мы с Маратом сидели на кухне у Любы, пили кофе и следили из окна за Сабинкой: Марат купил ей трехколесный велосипед, и она часами училась на нем ездить: падала, вставала и опять взбиралась в седло.

– Велосипед красный, совсем такой, как был у мамы, – вспомнил Марат, – а книгу ты с собой взяла?

– Конечно, взяла, а как же?

– Может, вечером попозже, когда все уснут, поднимешься ко мне с книгой?

Я засмеялась:

– Я могу подняться к тебе и без книги.

Когда все уснули, я осторожно поднялась на второй этаж. Марат стоял на пороге – не мог дождаться, когда я наконец приду. Мы обнялись, и все было как всегда, или, вернее, как давно уже не было. И вдруг я услышала звон колокольчика – бог его знает, как давно он звонил.

Набросив на голое тело халат, я скатилась вниз по лестнице и, задыхаясь, влетела к Лине:

– Что случилось?

– Где ты была? Я уже десять минут звоню.

Я облизала пересохшие губы и соврала:

– Я так устала за день, что уснула крепко, как пьяный извозчик.

– Не надо обманывать меня, Лилька. Ты была с Маратом. – Она не спросила, а сказала уверенно, как о чем-то известном.

Я ахнула:

– Вы знаете?

– Я давно знаю, с тех пор, как он примчался в Академгородок в день отъезда Феликса в Европу. У меня была бессонница, и я следила из-за занавески, как он возвращался от тебя и выглядел счастливым. Зачем ты кружишь ему голову, Лилька?

Я задохнулась от незаслуженного упрека:

– Я кружу ему голову? Да он три года душит меня, как Змей Горыныч!

– И что же ты?

– Вы же видите, что я. Торчу здесь вместо того, чтобы ехать в Цюрих к Феликсу.

– Вот и поезжай к Феликсу. Хватит тебе тут торчать.

– Почему вы меня гоните?

– Будь осторожна с Маратом – он опасный человек. Уезжай, мы прекрасно управимся без тебя.

Что мне после этого оставалось делать, как не уехать? Марат меня не удерживал.

Он только спросил:

– Ты меня любишь?

Я ответила честно:

– Я не знаю, любовь ли это. Но я не могу без тебя жить.

Однако выхода не было – я уезжала, чтобы жить без него. Я собрала Сабинкины вещи, Марат получил туристическую визу для Нюры и отвез нас в аэропорт.

Больше года я прожила в Цюрихе, пока Лина гостила в Москве у Марата. Он довольно часто приезжал в Цюрих по делам, о которых знала только я: он строил и совершенствовал свой новый завод. Во время его приездов мы иногда с ним встречались – очень редко, если выпадало такое счастье, и мне удавалось выкроить время прокрасться к нему в отель. Но чаще всего, когда мне это удавалось, он был страшно занят, и мы превратились в журавля и цаплю из детской сказки. Чем дольше это длилось, тем больше я по нему тосковала.

Но мне не положено было тосковать: у меня был муж и ребенок, мне приходилось обустраивать новый быт в чужой стране среди чужого языка. Не могу сказать, чтобы я была от этого счастлива: избалованная ранними успехами в научной работе, я понятия не имела, как обустраивать быт. Да еще в Швейцарии, где жизнь в мельчайших деталях отличалась от русской. Как тут снимают квартиры? Как выбирают мебель? Как нанимают няню для маленькой девочки, говорящей по-русски? Когда нужно надеть вечернее платье, а когда оно выглядит нелепым?

За первые несколько месяцев я совершила столько ошибок, что, будь я секретаршей, меня пришлось бы уволить. Но я была не секретаршей, а женой – пока, по крайней мере, – и уволить меня было непросто. Проблема состояла в том, что у меня в этом новом мире не было ни одной подруги, которая могла бы мне помочь хотя бы советом. Честно говоря, у меня и в России не было подружек – все мои эмоции поглощала дружба с Линой: с нею мне всегда было так интересно, что никто не мог меня от нее отвлечь.

Мне, конечно, мог бы помочь Феликс – ведь он вырос в Германии и худо-бедно разбирался в практической жизни, несмотря на то, что он был научный червь и вряд ли знал, когда уместно надевать вечернее платье. Но главное, у него не было ни малейшего желания участвовать в этом проклятом обустройстве. Похоже, я упустила какой-то важный момент, когда отпустила его в Цюрих одного на несколько месяцев: теперь я беспомощно попадала из одной ловушки в другую, а он к моему приезду освоился здесь как рыба в воде. Он нисколько мне не сочувствовал, мои жалобы и слезы его только раздражали. Я была так уверена в его любви, мне и в голову не пришло, что самая горячая любовь может остыть, если ее не подогревать. Впрочем, и любовная наша жизнь в этом проклятом Цюрихе как-то разладилась. То ли я была слишком погружена в депрессию, то ли Феликс был слишком озабочен своим положением в университете – его приняли только на годичный испытательный срок. Он должен был читать три лекции и проводить два семинара в неделю, не говоря уже о научных статьях, которые он обязан был отправлять в престижные журналы каждые несколько месяцев. Кто знает, может, и он иногда тосковал по спокойной, хоть и не такой комфортабельной житухе сибирского Академгородка.

Я не забыла, что он готов был уехать из России даже без меня. Но я списала это на недостатки России, а не на охлаждение нашей любви. И вдруг меня словно молнией ударило: все это из-за Марата! Я сама своим двоедушием накликала эту беду! Я собрала в кулак все свои огорчения и постаралась быть хорошей женой: каждый день я встречала его счастливой улыбкой и вкусным обедом – видит Бог, кулинарное искусство давалось мне нелегко. Бог это видел, а Феликс нет – он принимал мой образ жизни как должное. Он был так озабочен собой, что забыл, как мы провели счастливые три года, увлеченные своей работой. Ему по-прежнему казалось, что мои дни так же наполнены, как его.

Я старалась придумать что-нибудь, чтобы себя утешить. Я вспомнила, как с детства мечтала о настенных часах с кукушкой. В Цюрихе был целый квартал магазинчиков, где продавались бесчисленные вариации часов с кукушкой. Туда я и отправилась однажды утром, отведя Сабинку в детский сад. Выбирала я долго, потому что выбор был слишком большой. Наконец я купила какие-то часы, возможно, не самые лучшие, но достаточно забавные: каждый час