если бы я не имел в виду обнародовать эти наиболее удавшиеся стихотворения, вкупе с несколькими остротами и экспромтами, которые я создал в часы праздности, под общим заглавием «Что я породил на свет в часы вдохновения». Перечитывая их, я чуть не лопаюсь от смеха. К вящей славе моей, я должен сказать, что даже в месяцы юности, когда буря страстей еще не отшумела, ясный рассудок, утонченный такт главенствовали во мне, явно подавляя какое бы то ни было ненормальное опьянение чувств. Таким образом, мне удалось также совершенно подавить внезапно вспыхнувшую во мне любовь к прекрасной Мине. Ведь должна же была при спокойном размышлении эта страсть в моих нынешних обстоятельствах показаться мне несколько безрассудной; впрочем, тогда же я узнал, что Мина, невзирая на кажущуюся внешнюю детскую кротость, является дерзкой, строптивой особой, которая, при известных предпосылках, может пленить самых скромных юношей-котов. Однако, чтобы избавить себя от возможного рецидива, я тщательно избегал встреч с Миной, и так как я еще больше боялся возможных притязаний Мисмис и ее странного экзальтированного поведения, то я, чтобы ни одну из них случайно не встретить, уединился в своей комнате и не посещал ни погреба, ни чердака, ни крыши. Моему маэстро такое мое поведение, по-видимому, было по душе, он, корпя над письменным столом, позволял мне садиться за его спиной на спинку кресла и, вытянув шею, заглядывать через его руку в книгу, которую он как раз в такое время перелистывал. Это были самые прекраснейшие книжки, которые мы, я и мой маэстро, таким образом проштудировали вместе, как, например, «De prodigiosis naturae et artis operibus, Talismanes et Amuleta dictis»[150] Арпе, «Очарованный мир» Беккера, «Книга о вещах достопамятных» Франческо Петрарки и т. п. Это чтение меня чрезвычайно развлекло и рассеяло и вновь окрылило мою душу.

Маэстро отправился на прогулку, солнце весело сияло, весенние благоухания вливались в раскрытое окно; я забыл мои намерения и вышел погулять наверх, на крышу. Однако едва я оказался наверху, как я опять вновь увидел вдову Муция, вышедшую из-за дымовой трубы. От ужаса я остался стоять на месте неподвижно как вкопанный; я уже слышал, как меня осыпают упреками и клятвенными уверениями. И, однако, я очень и очень ошибся. За ней следовал юный Гинцман, он громко называл вдову сладчайшими именами, она остановилась, встретила его милой речью, они приветствовали друг друга с решительным выражением глубочайшей нежности и затем быстро прошли мимо меня, не поздоровавшись со мной и вообще не обратив на меня ни малейшего внимания. Юный Гинцман явно стыдился меня, ибо он опустил голову и вперил очи в землю, легкомысленная же кокетка-вдова бросила на меня иронический взгляд.

Во всем том, что касается его психической сущности, кот является все же весьма сумасбродной тварью. Разве я не должен был радоваться тому, что вдова Муция нашла себе любовника, и все-таки я не мог отделаться от известною внутреннего огорчения, которое почти что могло показаться чем-то вроде пресловутой ревности. Я поклялся никогда больше не посещать крыши, где, как мне казалось, я испытал особую несправедливость судьбы. Вместо этого я теперь нередко вспрыгивал на подоконник, грелся на солнышке и смотрел, чтобы как-то рассеяться, вниз на улицу, обдумывал увиденное, сопоставляя всякого рода глубокомысленные наблюдения, и, таким образом, сочетал приятное с полезным.

Ибо предметом этих наблюдений было опять-таки одно: почему это мне еще никогда не приходило в голову – по собственному свободному желанию усесться перед дверью дома или шляться по улицам, как это делают, как мне приходилось видеть, очень многие мои соплеменники, без какой бы то ни было боязни и робости. Я представлял себе этот образ жизни как нечто в высшей степени приятное и был убежден, что теперь, когда я вступил в более зрелые месяцы своего существования и накопил достаточный жизненный опыт, о тех опасностях, жертвой которых я становился, когда судьба меня, еще несовершеннолетнего юношу, выволакивала в свет, больше не могло быть и речи! Посему я преспокойно и с полной уверенностью спускался по лестнице и для начала усаживался на пороге в ярчайший солнечный день. То, что я принимал позу, которая каждому с первого взгляда должна была выдавать образованного, благовоспитанного кота, это само собой разумеется. Мне чрезвычайно нравилось сидеть в парадном. Между тем как жаркие лучи солнца благотворно согревали мою шкуру, я, изогнув лапу, умывал морду и усы, по какому поводу две проходившие мимо юные девчонки, которые, судя по большим, снабженным замочками папкам, которые они несли, шли из школы, не только высказали свое величайшее удовольствие, но даже вручили мне кусочек белого хлеба, который я принял с привычной мне галантностью, не преминув выразить им свою благодарность!

Я, скорее, играл с преподнесенным мне даром, отнюдь не намереваясь съесть его на самом деле, но сколь велик, однако, был мой ужас, когда совершенно внезапно низкое рычание над самым моим ухом прервало эту игру и могучий старик, дядюшка пуделя Понто, пудель Скарамуш, предстал передо мной. Одним прыжком хотел я отпрянуть от дверей, но Скарамуш крикнул мне: «Не будь таким трусом и оставайся спокойно сидеть, неужели ты думаешь, что я тебя съем?»

С униженнейшей вежливостью я осведомился, не смогу ли я, быть может, услужить господину Скарамушу по мере моих слабых сил, но он грубо ответил: «Ничем, решительно ничем ты не можешь мне услужить, месье Мурр, да и каким образом это могло бы быть возможным? Но я хочу спросить тебя, не знаешь ли ты, быть может, где обретается мой никчемный племянничек, юный Понто? Ведь вы уже однажды как-то шлялись вместе, и мне казалось, к моему немалому огорчению, что вы закадычные друзья – одна душа и одно сердце. Ну так как? Может, ты мне все-таки скажешь, где, собственно, околачивается этот оболтус, я его вот уже несколько дней в глаза не видал».

Уязвленный заносчивым поведением сварливого старика, я холодно заверил его, что ни о какой тесной дружбе между мной и юным Понто вовсе не может быть и речи, да, кстати сказать, никогда и не заходила речь! К тому же в последнее время Понто, которого я, кстати, отнюдь не разыскивал, вовсе отошел от меня.

«Что ж, – пробурчал старикан, – это радует меня, ибо показывает, что юноше свойственно природное чувство чести и он не склонен водиться со всяким сбродом».

Такого афронта я, однако, уже не мог стерпеть, гнев обуял меня, дерзновенное буршество вскипело во мне, я позабыл всякий страх и громогласно фыркнул подлому Скарамушу: «Старый грубиян!» – прямо в