Шрифт:
Закладка:
В это мгновение раздался колокольный звон в знак того, что торжественный прием постороннего брата Киприана в орден Святого Бенедикта сейчас должен будет произойти.
Крейслер поднялся вместе с отцом Гиларием, который с полуиспуганным «bibendum quid»[149] наспех проглотил последние капли из своего бокала, засим монах и капельмейстер направились в церковь. Из окон коридора, по которому они шли, можно было заглянуть в покои аббата. «Взгляните, взгляните!» – воскликнул аббат Гиларий, привлекая Крейслера к углу одного из окон. Крейслер взглянул вниз и увидел в покоях аббата некоего монаха, с которым аббат оживленно говорил, между тем как лицо его наливалось темной кровью. Наконец аббат преклонил колени перед монахом, который дал ему свое благословение.
– Разве я не прав, – сказал тихонько отец Гиларий, – когда в этом пришлом монахе, который мгновенно, как снег на голову, свалился в наше аббатство, ищу и нахожу нечто особенное и странное?
– Конечно, – ответил Крейслер, – все это тесно связано с этим монахом Киприаном, и меня удивило бы, если бы определенные взаимоотношения очень скоро не проявились бы и не возвестили о себе.
Отец Гиларий отправился к братьям, чтобы вместе с ними принять участие в торжественной процессии: впереди несли крест, а по сторонам шли послушники с зажженными свечами и хоругвями; процессия эта направлялась в храм.
Когда же аббат с посторонним монахом прошел совсем близко мимо Крейслера, капельмейстер с первого же взгляда узнал, что именно брат Киприан и был тем самым юношей, которого на той картине Пречистая Дева пробудила от смерти к жизни. Но тут предчувствие внезапно охватило Крейслера. Он взбежал наверх, в свою комнату, достал миниатюру, данную ему маэстро Абрагамом: не было ни малейшего сомнения! Он увидел того же самого юношу, только еще моложе, свежее лицом и изображенного к тому же в офицерском мундире. Когда же теперь…
Раздел четвертый
Благотворные последствия высшей культуры. Зрелые месяцы мужчины
(Мурр пр.)…Трогательное надгробное слово, сказанное Гинцманом, встреча с Миной, новое обретение Мисмис, танец – все это возбудило в моей груди разлад противоречивейших чувств, так что я, как это принято говорить в обыденной жизни, прямо-таки не знал, как мне быть, и дошел до такой безутешной душевной робости, что предпочел бы сам лежать в погребе в могиле, как друг Муций. Это было, конечно, прескверно, и я вовсе не знал, что бы со мною стало, если бы во мне не жил истинно высокий поэтический дух, который тотчас же снабдил и обеспечил меня стихами в изобилии, каковые стихи я не преминул записать. Божественность Поэзии обнаруживается преимущественно в том, что сочинение стихов, ежели кое-какие рифмы и стоят порою нескольких капель пота, дает, однако, чудесное внутреннее удовлетворение. Оно преодолевает всякую земную скорбь – ведь известно же, что оно уже не однажды побеждало даже голод и зубную боль! Тот, у которого смерть похитила отца, мать, жену, да и вообще при всякой кончине, будучи совершенно выбит из колеи, при мысли о великолепном траурном песнопении, которое он приемлет душою своей, непременно должен вполне утешиться и даже вновь жениться, чтобы не лишиться надежды на повторное трагическое вдохновение подобного же рода.
Итак, вот стихи, которые с поэтической мощью и правдивостью описывают мой переход от скорби к радости:
Кто бродит в сумрачном подвале,
Тревожа горестную тишь?
Кто молвит мне: «Мой клич печали
И жалобу мою услышь!»
Там друга верного гробница,
Душа его летит к моей,
Спеша от тлена отстраниться…
Я вечность обещаю ей!
Нет, то не зовом привиденья
Вдруг огласилась тишина!
О муже, полная томленья,
Рыдает верная жена!
К былым оковам, к прежней крошке
Герой-Ринальдо рвется вспять, —
Но как, польстив когтистой кошке,
В ней голос ревности унять?!
Я – пред супругою… Ужели
Бежать от беспримерных нег?
Она ж и в зрелом пышном теле
Невинна, будто первый снег!
Меня прелестница прельщает,
Творя прыжки и антраша;
От прежней страсти сердце тает
И негой полнится душа!
Друг опочил, зато супруга
Обретена… а с нею дочь!
Вместить всю скорбь земного круга
Мне не под силу и невмочь!
О, этот вальс на смертной тризне:
Фальшивы нежности дары!
Нет – устремлюсь я к вольной жизни
От этой лживой мишуры!
Брысь, брысь, вы больше мне не близки!
Я выше дочек и мамаш:
В душе у вас, колдуньи-киски,
Любовь, и ненависть, и блажь!
Пусть вы потупились невинно,
Лукаво глазки опустив, —
От ваших чар, Мисмис и Мина,
Сбегу, за Муция отмстив.
О Муций! Жертва смерти ранней!
Я за жарким и рыбой чту
Премудрость всех твоих деяний,
Твоих стремлений высоту!
И, если подлых шпицев свора
Тебя, о Муций, извела, —
Страдалец, я отмщу им скоро
За все их черные дела!
Пусть скорбь и горечь в сердце бренном,
Но бьют фантазии крыла,
Но музам – девяти Каменам —
За исцеление хвала!
Я снова становлюсь пиитом
И обнаруживаю вдруг,
Что ем с не меньшим аппетитом,
Чем Муций, мой покойный друг!
Искусство! Отпрыск сфер астральных!
В печалях ты меня утешь,
Чтоб пропасть виршей гениальных
Сложил я, гениально-свеж!
Чтоб мне с надеждою великой
Вопили дамы и юнцы:
«Мурлычь, о Мурр, и намурлыкай
Поэз бессмертных образцы!»
Воздействие поэтического творчества было слишком благодетельным, я не смог ограничиться одним этим стихотворением, а сочинил несколько – одно за другим – с одинаковой легкостью, одинаково удачных. Наиболее удавшиеся из них я сообщил бы здесь благосклонному читателю,
