Шрифт:
Закладка:
Все – и огневики, и кметы, что следили за чистотой и кухней, – носили легкую защиту. Больше никаких расстегнутых рубах, только дежурные серые кафтаны, вышитые обережными рунами. У каждого был амулет, у некоторых и несколько – для защиты от ворожбы и сглаза. В левой башне Школы располагалась воронятня, и обычно оттуда беспрерывно доносился вороний грай. Сейчас башню плотно окутывала тишина.
– Водяницы помогли. Усыпили мы их, – проследив за взглядом Мария, тихо сказал Радмил.
Марий только похлопал его по плечу. Многие дейвасы растили своих воронов чуть не с яйца: мудрые птицы становились друзьями, порой и защитниками. Потеря разом всех воронов была очень печальным событием.
– Марий Болотник, тебя ли вижу или морокун какой к нам пробрался? – раздался низкий бас от двери, ведущей в Школу, и Марий усмехнулся при виде медведеподобного Визуна, своего первого помощника и заместителя.
Вторым помощником, вечно носящимся по трактам Беловодья, был Совий Буревестник. Марий одинаково доверял обоим, хотя с Буревестником их связывало нечто гораздо более сложное и застарелое, чем простое подчинение или даже дружба. Но спокойная уверенность Визуна сейчас была ему нужнее.
– Как ни удивительно, но это я.
– Надеюсь, ты принес план, как нам выбраться из того дерьма, которым нежданно-негаданно завалило страну по самые крыши?
Визун крепко пожал руку Марию, тут же вручил Радмилу кипу свитков с наказом отнести в хранилище и потащил Болотника за собой в прохладу и полумрак старого здания.
– Я знаю, кто всё устроил, и знаю, как его выманить. Но сначала ты должен меня выслушать.
– Только это нам и осталось, Марий. Говорить и слушать. Никто не понимает, с какой стороны ждать беды, и потому мы говорим, слушаем, не спим уже которую седмицу и совершенно не понимаем, что делать. Рассказывай, что у тебя там. Поверю всему, что скажешь, и помогу чем смогу.
* * *
Тревожные колокола забили все как один.
Им полагалось бы закричать своими медными голосами в темноте, когда Навь подбирается так близко, что тени ходят между людей, а сны выбираются из домов и обретают плоть. Но до полуночи было еще далеко: Вельнас едва успел набросить мешок на скатившееся в его владения доверчивое солнце. Последние отблески еще разукрашивали горизонт в розовый и лиловый. Сумерки окутали Червен полупрозрачным покрывалом, смягчив его яркие краски и приглушив нескончаемый рокот голосов.
Марий пригубил простой глиняный бокал с терпким вином и отставил его в сторону, сдвинув несколько листов. Стол был завален отчетами и донесениями – на коже, на бересте, на дешевой серой бумаге и даже на дорогой белой – эти листы ровной стопкой лежали отдельно от остальных.
Марий откинулся на спинку стула и потер переносицу. В глаза будто насыпали песка, головная боль уже несколько часов сжимала виски горячими пальцами. Но снадобья пока еще помогали. Можно было бы обратиться к лаумам – сейчас при Школе их было двое, старая наставница и ее юная ученица, которой едва минуло пятнадцать весен, – но Марий все откладывал визит к ним.
Визун ушел уже давно. Они распили две бутылки, прежде чем он по верил в то, что рассказал Марий. Старший помощник отправился поду мать, как лучше обставить прибытие Итриды в Школу, а Марий занялся бумажной работой. Но не успел разобрать и половину, как закричали колокола.
Они звонили все разом, будто огонь в единый миг охватил всю столицу. Марий подорвался с места и побежал на улицу, на ходу подхватив освобожденный от тряпок меч. Дейвас выскочил во двор вместе с самыми шустрыми учениками и их наставниками. Схватил за рукав пробегающего мимо Радмила:
– Где?
– Рябиновая! – выкрикнул парень.
– И только? Почему так много колоколов?
– Там огневики, пан Марий. Чужие.
Радмил смотрел на Мария взглядом, в котором мешались испуг и доверие. В голове Мария билась боль и какая-то мысль, которую он никак не мог ухватить. Болотник пожалел, что так и не сходил к лаумам – они как раз бежали через подворье, на ходу переплетая косы и завязывая пояса. Но в следующий миг его пронзило осознание, и Марий грязно выругался.
– Все силы – туда! Все, какие есть! До последнего хромого старика, который огнем только курево поджечь может!
– Но… мы оголим Школу…
– Плевать на Школу! – вызверился Марий и схватил Радмила за ворот рубахи, подтягивая его ближе к себе. – Наш единственный шанс прекратить все это сейчас там, на Рябиновой! Если мы не поможем, то все дейвасы Беловодья не справятся с этой дрянью!
– Понял я, понял! – мальчишка закивал, и Марий отпустил его.
Радмил тут же сорвался с места и унесся передавать приказание главы остальным.
Марий поднял взгляд к лиловым небесам, медленно наполняющимся красными отблесками от разгорающегося пожара.
Только бы успеть.
* * *
Итрида подняла тяжелую шайку над головой и вылила на себя пахнущую травами воду. Зашипел очаг. От раскаленных камней там, где на них попали капли, пошел пар. Сильно запахло зверобоем. Итрида перехватила шайку одной рукой, ладонью отерла лицо и открыла глаза. В темноте бани, рассекаемой лишь отсветами факелов, пробирающимися через маленькое оконце, ее тело белело, словно у мавки. Впрочем, белизну пятнали огромные синяки – бордовые, начинающие желтеть и по-прежнему черные – и поджившие следы когтей птицелюдов, напавших на бродяжников у Черницы. А уж если бы кто-то увидел спину Огневицы, на которой от плеч до ягодиц вытянулся в прыжке яростный волк с мерцающим радужным глазом, то уж точно с мавкой не смог бы перепутать. Посмертие забирает все недостатки кожи, одаривая взамен мертвенной бледностью. Спины же у мавок и вовсе нет.
Тело Итриды, худое, перевитое веревками жил, показывало, что жизнь все еще над ним властна.
Бродяжница помотала головой и быстро отжала короткие волосы. Их концы уже не кололи, но руки все еще по привычке искали тяжелую косу. Впрочем, Итрида не могла не признать правоту Храбра: так и правда было удобнее.
Предбанник встретил прохладой и тишиной. Комариный зуд смолк, будто, пока огненосица мылась, кто-то вывел весь гнус одним ударом. Чашки со стола исчезли, как и одежда с колышков. Зато взамен появились два кувшинчика, заткнутые пробками, и стопкой сложенные вещи, видать, оставленные на смену. Итрида задумчиво рассматривала кувшинчики. Один был невзрачный, кособокий, с кривыми ручками. Второй так и манил прикоснуться – белый, гладкий, покрытый искусной росписью и ладно легший в руку. Итрида выдернула пробку и принюхалась: пахло сладко, медовым разнотравьем в жаркий полдень. Бродяжница поставила кувшинчик на стол и взяла другой. Он открылся с трудом, будто нехотя,
