не раз находила приют, где бы тебя встретила любовь, где бы общество тебя простило и возродило, где, наконец, твоя суровая и скитальческая жизнь могла бы найти пристанище, и где ты отказалась бы от нее среди покоя и довольства. Но ты чуяла, ты всегда говорила, что это довольство было бы стеснением, покой – скукой, смертельной для души художника. Ты была права, я чувствую, ибо вот я в этом замке, где ты, как и везде, захотела провести лишь одну ночь. Здесь я ограждена от нужды и трудов, меня гостеприимно принимают, обо мне пекутся, богатый и знатный барин у моих ног... И все-таки я задыхаюсь от стеснений и извожусь от тоски».

Подавленная каким-то необычайным гнетом, Консуэло присела на камень. Она смотрела на песчаную тропинку, точно будто бы надеялась увидеть на ней следы ног своей матери. Проходившие овцы оставили на колючих кустах клочки шерсти. Эта рыжеватая шерсть именно и напомнила Консуэло цвет неокрашенного грубого суконного плаща ее матери, того плаща, который так долго защищал ее от холода и солнца, от пыли и дождя. Она видела, как он мало-помалу лоскутьями свалился с их плеч. «И мы тоже, – сказала она себе, – мы были бедные бродячие овечки, и мы оставляли клочки нашего покрова на придорожных терниях, но мы уносили с собой гордую любовь к милой свободе и наслаждались ею вполне».

В таких грезах Консуэло долго смотрела на желтую песчаную тропинку, которая красиво вилась по холму и, расширяясь на дне долины, широкой извилистой полосой направлялась к северу, среди зеленых елей и темного вереска.

«Что может быть прекраснее дороги, – подумала она, – этого символа, образа деятельной и разнообразной жизни? Сколько радостных мыслей связываются у меня с капризными извивами вот этой дороги. Я не помню тех местностей, по которым она проходит, и по которым ведь и я все-таки когда-то проходила. Но насколько они должны быть прекраснее этой черной крепости, погруженной в вечный сон на этих подвижных скалах. Насколько приятнее на взгляд этот песок с слегка отсвечивающими матовым золотом отблесками, и с ярким золотом кустов дрока, бросающих на него тени, чем прямые аллеи и чопорные шпалеры этого гордого и холодного парка. Мне стоит лишь посмотреть на широкие, сухие линии какого-нибудь сада, и мне уже утомительно и скучно. Зачем мне направлять мои шаги к тому, что мой взор и моя мысль разом обнимают? Тогда как свободная дорожка, которая убегает и прячется в лес, зовет и манит меня последовать за ее извивами и проникнуть в ее тайны. А затем, дорога – это ведь стезя человечества, это всемирный путь, она не принадлежит никакому хозяину, который мог бы своевольно открыть и закрыть ее. Не одни только богатые, могущественные и властные могут попирать ее цветущие края и вдыхать ее дикое благоухание. Всякая птица может свить себе гнездо в ветвях при дороге. Всякий бродяга может приклонить голову на ее камнях. Ей не закрывает небосклона ни море, ни ограда. Пред нею всю небо бесконечно, и, насколько хватает взор, дорога – страна свободы. Направо и налево – поля и леса принадлежат хозяевам, дорога – принадлежит тому, у кого ничего нет; и как же он ее любит? Самый грубый нищий любит ее непобедимой любовью. Пусть строят для него больницы, богатые, как дворцы, – это все-таки лишь темницы. Его грезой, его мечтой, его страстью всегда останется большая дорога»...

А тут, как нарочно, внезапно в замок приезжает Анзолето, каким-то чудом разузнавший местопребывание Консуэло и выдающий себя за ее брата, и Консуэло с ужасом замечает, что в ее сердце живет бессознательная, не сопровождаемая ни каплей уважения, но точно сросшаяся с ее душой, почти стихийная и отчасти чувственная привязанность к другу ее юности. Она хочет думать об Альберте, хочет быть достойной его, – а сама едва не увлекается Анзолето.

Должны сознаться, что эти страницы производят неприятное впечатление при всей своей реальности и возможности. Автор слишком холодно-рассудительно и долго останавливается на таких подробностях, на которые лучше было бы намекнуть мимоходом, и девственный образ Консуэло теряет от того, что она с такой точностью анализирует свои ощущения, которые пристали бы лишь весьма искушенной в жизни женщине.

Но, к счастью, Анзолето так нахально и развязно держит себя относительно хозяев, выказывает себя таким циником и уверенным в себе Дон Жуаном относительно ее самой, что Консуэло, несмотря на все проснувшееся в ней увлечение, решается раз и навсегда порвать со своим бывшим женихом, тем более, что замечает, как Альберт, чутьем угадавший о характере ее отношений к Анзолето, видимо, собирается защищать ее от посягательств этого последнего.

Тогда Консуэло, опасаясь скандала со стороны Анзолето, столкновения между своими двумя друзьями, – бывшим и настоящим, – и чувствуя в то же время, что было бы нечестно при такой неуверенности в себе теперь же принять предложение Альберта, – решается бежать, и действительно бежит ночью из Ризенбурга, оставив Альберту записку, в которой просит его верить ей и надеяться на будущее. Переодевшись в мужской костюм, она пешком пробирается по дороге к Вене, и на пути знакомится с молодым скрипачом Иосифом Гайдном, который наоборот шел в Ризенбург, чтобы через посредничество знаменитой «Порпорины» (под этим именем Консуэло известна в Вене и у Рудольштадтов) получить доступ к ее строгому учителю и названному отцу – Пропоре – и стать его учеником.

Молодые люди быстро дружатся и идут вместе, решаясь пропитываться музыкой, т. е. играть и петь под окнами, в качестве двух бродячих итальянцев, причем Консуэло даже принимает на время имя Бертони (уменьшительное от имени Альберта). Они едва не делаются пленниками разъезжающих по Богемии вербовщиков Фридриха Великого, с которыми случайно сталкиваются, спасаются от них бегством и, – с помощью тоже случайно проезжающих по дороге графа Ходица и барона Тренка (знаменитого пажа Фридриха II, несчастно влюбленного в сестру его, принцессу Амалию, и впоследствии жестоко пострадавшего за мнимое государственное преступление), – спасаются не только сами, но спасают от вербовщиков и некоего несчастного чеха Карла, которого те насильно и с ужасной жестокостью увозили в Берлин.

Гр. Ходиц изъявляет желание увезти Гайдна и Консуэло в свой моравский замок, где, как многие вельможи XVIII века, держит домашний театр, оркестр и целый штат певцов и певиц, – причем последние, разумеется, принуждены исполнять и некоторые, ничего общего с музыкой не имеющие, обязанности. Угадав истинный пол Консуэло, гр. Ходиц намеревается не только обратить ее в свою домашнюю