каком обезлюдевшем, обесцененном, обеспложенном пространстве живут сейчас люди в России. В чем их общие ориентиры? Кто их признанные авторитеты? Стыдно произносить ответ.

Не буду говорить о гении – чаще всего этим только оправдывают собственную несостоятельность. Левада был человеком деятельным и коллективным. Социально-неравнодушным (ангажированным) и ответственным (то есть не безответным). Убежденным и последовательным. В этом суть. Такой индивидуальный склад, помноженный к тому же на безукоризненную научную честность и человеческую порядочность, об обаянии личности не упоминаю, составлял чрезвычайную редкость и притягивал к нему многих. Но многих – а их было куда больше! – отталкивал. Предлагаю осознать, насколько он противоречил всей антропологии советского общества и человека, сколько бы названный разваливающийся социум и его руководящие органы ни пытались подобные качества переиначить на свой куцый салтык, присвоить себе и на правах морального кодекса вбить в подопечное население «активную жизненную позицию», «коллективизм» и тому подобные дежурные, но безрезультатные заклятия.

«Я не умею работать без интереса», – сказал он однажды в интервью (а само понятие повторял не раз, иногда, применительно к другим, еще называя его словом «страсть»). Казалось бы, просто? Но такое свойство – приходится напоминать – тоже было исключительным. Это сейчас им как будто бы восхищаются, да и то на словах, но прежде его не прощали. Поскольку привычным среди окружающих было совсем другое – «мучиться», «отбывать повинность», «тянуть лямку», «сидеть на двух стульях», «отдавать кесарю кесарево».

Вокруг Левады постоянно были люди. В раздробленном, распыленном, испуганном и настороженном советском социуме подобное, опять-таки, было подозрительным. Добровольная сплоченность вокруг чего-то смотрелась опасным вызовом: «Чем это они там занимаются?» И тут же поспешное и шкурное: «Да они же нас всех погубят!» А ведь такую реакцию (и со стороны людей, считавшихся, грех сказать, «приличными») приходилось видеть-слышать даже во вполне вегетарианских 1984–1985-м. Что уж говорить о 1969-м – начале 1970-х годов – после советских танков в Праге и развернувшейся эмиграции из СССР, после процесса Галанскова—Гинзбурга и разгрома «Нового мира»? Тогда и пошли под нож идеологически не выдержанные «Лекции по социологии» Левады, а их автора, доктора философии, лишили профессорского звания, отрезали от возможностей преподавать и публиковаться, разогнали возглавлявшийся им отдел.

Но Левада никогда не прекращал дело. Он любил собирать людей. И умел их сохранять (охранять, хранить). Характерно, что не один из его сотрудников и единомышленников второй половины 1960-х годов пришли вместе с ним – через двадцать лет, и каких лет! – в июле 1988-го в недавно созданный ВЦИОМ, чтобы работать там до нынешнего дня. Показательно, что и открытый (эта публичность была для Левады принципиальной!) семинар того же времени был возрожден в конце 1970-х годов, а потом, еще после нескольких лет перерыва, перенесен во ВЦИОМ и существует в Левада-Центре посейчас. И когда в сентябре 2003 года возникла угроза огосударствления Центра и смены его руководства на кремлевских назначенцев и прихвостней, весь новый коллектив Левады единодушно и сознательно опять ушел вместе с ним.

Однако при всей многодесятилетней преемственности в работе, ее темах, направленности и уровне, при всей верности старым связям, их неустанной поддержке и заботливом бережении Левада постоянно и естественно становился первым, кто начинает новое. И делает это резко, бесповоротно (мягкость Юрия Александровича в общении не должна скрывать решительность его поступков и однозначность выбора: он не был задирой, никогда не кипятился, но уж примирителем и релятивистом не был тем паче). Он не просто чувствовал время – он его воплощал. И указывал, если кто хотел видеть. Его отдел в тогдашнем ВЦИОМе назывался отделом теории. Сам он был теоретиком, что называется, от бога: его считаные, но так и не прочитанные научным сообществом статьи как будто бы немого десятилетия 1974–1984 годов в конспективном наброске представляют единственный на тот момент да, в общем, и по сей день в России теоретический проект самостоятельной социологии как дисциплины (в 1993-м они вошли в составленный учениками и сотрудниками сборник «Статьи по социологии»). Но в 1988-м Левада разом постановил для себя и дал понять нам всем: «Сегодня нужно другое». Так родилась и, по историческим масштабам, очень быстро оформилась разновидность социологии, которой, кажется, нет аналогов ни у нас в стране, ни за рубежом. Она основывается на гигантских массивах эмпирических данных, полученных в ходе регулярных по ритму, но постоянно меняющихся по содержанию, к тому же, как правило, заказных опросов общественного мнения, и вместе с тем ставит задачу описания и понимания социальных экономических, политических, культурных, национальных, электоральных процессов, которые составляют нынешнее российское общество, происходят в его «низах» и «верхах».

Интересом самого Левады в рамках этого нового его проекта была (и это тоже характерно!) антропология советского – выживающего, адаптирующегося, применяющегося к обстоятельствам – человека в постсоветских условиях, в постимперских рамках, на руинах тоталитарного уклада. Во многом, и даже прежде всего, именно этому были посвящены его статьи последних двенадцати лет, составившие два массивных сборника – «От мнений к пониманию. Социологические очерки 1993–2000» (2000) и «Ищем человека. Социологические очерки 2000–2005» (2006). Почтительные ссылки на них как будто бы встречаются в журналах и книгах – идеи же по-прежнему не обсуждены, не взяты в работу. Или я ошибаюсь?

…В тот ставший роковым четверг 16 ноября 2006 года у меня в голове с самого утра почему-то крутились две цитаты (Юрий Александрович последние полторы недели неважно себя чувствовал, и подсознательная тревога за него, видимо, не оставляла и ночью). Одна – байроновская строчка: «Кто убил Джона Китса?» Вторая – эпиграф к циклу сонетов Нерваля «Христос в масличном саду»: «Плачьте, дети, нет у вас больше отца». Сознание не может смириться с тем, что Левады уже нет… Тем важнее понять – и, может быть, помочь оценить другим – кем он был, остается и, хочу верить, останется.

Работник

Силовые линии наших с Алексеем Матвеевичем Зверевым интересов и занятий, по предмету, казалось бы, достаточно далеких друг от друга (он – профессиональный литературовед-североамериканист, историк и критик, я – по преимуществу испанист-любитель и чаще всего переводчик), сближались и пересекались, кажется, всего трижды. В первый раз – на круглом столе по художественным итогам XX столетия, устроенном «Вопросами литературы» в 1992-м, первом постсоветском году[336]: среди тогдашних разговоров коллег об исчерпанности больших идей и закате великих имен мы с А. М. как-то вдруг, не сговариваясь, сошлись, хотя и по разным основаниям, на ином, не катастрофическом диагнозе происходящего и предложении, может быть, изменить исследовательскую оптику. Потом были несколько насыщенных встреч в 1993–1994 годах,