наметках к упомянутому словарю писателей XX века он уже тогда, помню, поразил меня самым скрупулезным и основательным, из первых рук, знанием Броха и Лагерквиста, Песоа и Гари, Янна и Кундеры (о собственно американской словесности уж не говорю). Но, кажется, Алексею Матвеевичу и этого было мало: он все время рвался к новой работе, словно стремясь раздвинуть всякую, и без того наполненную трудом, минуту, чтобы втиснуть в нее еще и еще. При этом он и в самые глухие годы не бежал от трудностей и брался за предприятия, на первый взгляд совершенно неисполнимые. Напомню об одном из них: выпустить в беспросветном 1979 году, году афганской войны, судорожной подготовки к скорой Олимпиаде, пещерного постановления ЦК «О дальнейшем улучшении идеологической и политико-воспитательной работы» и проч., книгу об американском модернизме, Паунде и Элиоте, Уильямсе и «школе черного юмора» – это же, кажется, голову себе надо было сломать! Но по-настоящему эта задавленная в лучшую, молодую пору, нерастраченная зверевская энергия нескольких десятилетий разом, каким-то пугающим взрывом выхлестнула в 1990-е годы, захватывая новые и новые области. Тут были и современный отечественный театр, и творчество Набокова, и самостоятельные переводы («Плавучая опера» Джона Барта), и литературная жизнь русского зарубежья, и словесность Скандинавии, Восточной Европы, Латинской Америки… Я изумлялся и радовался: кажется, ему – случай в наших полусонных, нарциссических краях куда как редкий – до всего было дело, и ничто он не считал ненужным, тягостным, посторонним, чужим. Он умел быть шире себя, не уставал искать и удивляться, с личной заинтересованностью ценить новое, даже если оно не во всем совпадало с его вкусом.

Есть и такая память об ушедшем: сожаление о пути, который уже не пройдешь вместе с ним. Работа скорби приучает нас к утрате, как бы смягчая боль, перенося еще вероятное вчера будущее в уже недостижимое сегодня прошлое. И все-таки сознание противится этому разрыву, желая, казалось бы, невозможного… В недели, оказавшиеся для Алексея Матвеевича последними, у нас с ним впервые забрезжил замысел общей работы: мы собрались представить читающему сообществу новый, итоговый для двадцати последних лет сборник эссе Сьюзен Сонтаг «Куда падает ударение» – отобрали несколько вещей, договаривались, кто что будет переводить, кто писать врез (замечу, что именно Алексей Зверев и Виктор Голышев первыми открыли эссеистику Сонтаг для отечественного читателя[337]). Помню, как в коридоре РГГУ А. М., куда-то, по обыкновению, спеша, на ходу вынул из большого внутреннего кармана пиджака покетбуковский оранжево-зеленый томик и приветственно помахал им мне. Больше мы не виделись. Я хочу, чтобы наш вчерашний замысел стал вашей завтрашней реальностью, и попробую сделать ту работу как бы один, но мысленно соотносясь с соавтором. Это – другая разновидность памяти.

Сознательность и воля

По хронологии принадлежа к формации «шестидесятников» и встретив 1956-й вполне зрелым молодым человеком двадцати одного года, Михаил Леонович Гаспаров – мы никогда с ним об этом не говорили, но для меня это было, несомненно, так – нес в самом строе личности драматизм поколения на переломе. Программная для лучших из его сверстников принципиальность мыслей и поступков вместе с требованием содержательности и точности выражения воплотились у Гаспарова в форме на редкость радикальной (он вообще представляется мне человеком пределов и контрастов, без которых, думаю, не было бы его бешеной энергии и невероятной продуктивности, сознательно ограниченных, но и умноженных жесткой формой). Избегание всяческого пафоса, интересничанья, красивости доходили в этом по-японски вежливейшем человеке до прямоты, не раз напоминавшей мне базаровскую. Внешне, казалось бы, надежно закованный в броню сухости и скрупулезности специалиста по заведомо экзотическим раритетам, он был человеком сегодня и глубоко проживаемых сильных страстей, не терпя при этом ни малейшей душевной неопрятности. Пишу это вовсе не для того, чтобы добраться до пресловутой человеческой «подноготной» (подобной палаческой дотошности не имею и не люблю), но желая прояснить для себя, чем питались профессиональный выбор, научный поиск, переводческие предпочтения Михаила Леоновича.

Если говорить об этих последних, то мне как читателю, вместе с тысячами других таких же благодарному за гаспаровского Светония и Диогена Лаэртия, Овидия и Цицерона, всегда бросался в глаза такой парадоксальный факт. Вроде бы Гаспаров по всему должен был тяготеть к словесности, как принято выражаться, «холодной» – цитатной, центонной (к чему-то вроде этого, не говорю сейчас о конвейерной гладкописи эпигонов, во многом клонилась и оригинальная русская поэзия десятилетий его зрелости – 1970–1980-х годов). Он же явно выбирал грубых архаиков и колючих экспрессионистов. И добро бы только в Австрии да Германии на последнем тогда повороте веков, а то ведь даже в античности.

Два слова в отступление. По условиям закрытого общества, советский образованный слой искал в древностях (а уж тем более в новомодном для 1970-х годов Средневековье, в таком же новооткрытом о ту пору неоплатоническом Ренессансе) тайну и мудрость. Гаспаровская же Античность была, казалось, вся на свету – сама ясность. Словно для него древность – не столько знаменовательная («знаменовательный Египет», обронил когда-то Вячеслав Иванов), а, как не без иронии по адресу тайнознатцев назвал одну из своих лучших книг сам Михаил Леонович, «занимательная». Но и здесь все не просто, иначе откуда тогда архаика и экспрессионизм, о которых я упомянул?

Гаспарова-переводчика явно влекли не Каллимах или Нонн, как его друга и коллегу Сергея Аверинцева, а Пиндар и Вакхилид, Алкей и Сапфо, Гераклит и Эмпедокл. Или вот, посмотрите на вздыбленные и перемешанные кораблекрушением обломки «Персов» его Тимофея Милетского, где

[…] размыканные,

Зияли ладейные тела

Боковицами в опоясках льнов, —

[…] иных доковеркивал новый гром,

А иные стремглав шли вглубь,

Обезблещенные хватким железом.

[…] зеленогривое море

Рубцевала

Красная роса кораблей,

И все было боль и крик.

Концовка звучит уже как Штадлер или Гейм (либо Козовой и Соснора?). А ведь от папируса с этими строками до мировых боен минувшего века – две с половиной тысячи лет.

И все же вместе со словесным неистовством Гаспаровым-переводчиком владеет (таков еще один пример соединения, казалось бы, несоединимого, к тому же – в филологе) стойкое чувство дискредитированности языка, шоковое переживание эпохи постмодерна, эпиграфом к которой стал хлесткий афоризм Адорно о варварстве стихов после Освенцима. Не отсюда ли гаспаровская стратегия последовательной депоэтизации в переводе, немилосердной аскезы, беспощадного сжатия словесных объемов и обезвоживания любой строки?

Но вот еще один парадокс (говоря о Гаспарове, приходится повторять это слово вновь и вновь). Направленные против пастернаковского разгула