«И в области естественной много для нас тайн, тем больше в области сверхъестественной все для нас непостижимо. Безрассудно со стороны человека претендовать на постижение непостижимого, на знание того, что сокрыто от его ограниченного и поврежденного разума. Человек должен безусловно верить тому, что открыл Бог, и самой высшей мудростью со стороны его будет – предаться безусловно воле Божией, и жить так, как учил и показал в собственном примере Христос. В этом не только мудрость, но и счастие, блаженство человека. А вне этого или без этого тьма тьмущая в мире, бедствия безвыходные в жизни человека и человечества. Вот мысль, какую проводите вы в своем сочинении, – мысль глубокая и в высшей степени назидательная. Конец сочинения весьма поучителен. Над ним задумаются и те, которые не имеют обычая ни о чем думать, и те, которые уж слишком много думают о всем».

* * *

Выражу и я для ясности еще другими словами содержание сочинения, основные мысли.

Всякое действие имеет свою причину.

Творение заставляет предполагать Творца, Бога.

Влечением к злу доказывается грехопадение.

Видимая, непостижимая премудрость заставляет предполагать Премудрость невидимую, еще высшую.

Следы ее слышатся, чуются. Усматриваются имеющими очи видети и уши слышати.

Очистим чувствия и узрим…

Для наших вопросов, здесь неразрешимых, должны непременно получиться где-нибудь ответы.

Душа наша имеет способности, которых мы не знаем, но которые могут обнаруживаться при усовершенствовании.

Никакой жертвы на земле разум человеческий не может принести более веры.

К вере ведут и все прочие безпристрастные его исследования над собой и природой.

Ничего на земле не было сказано, не было совершенно выше, чище, святее, сказанного и совершенного Спасителем рода человеческого, Иисусом Христом. Его и надо слушаться (вот и в двух словах смысл, цель книжки), Ему верить, молиться, и стараться о жизни по заповеди Евангельской, о нравственном и умственном совершенствовании, которое и должно считать единственной целью человека на земле, – главной задачей правительств, заметим, а она теряется ими из виду.

Философам и ученым предложен ответ в самом тесте этого издания, в отделении «О модных философских у нас толках». Здесь прибавлю только: опытные науки на эти вопросы утверждают, что и отвечать нечего, что за часами, употреблю выше приведенный пример, ни спереди, ни сзади нет ничего, что часы явились и завелись сами собой, и составляют perpetum mobile, есть дерзость и невежество, которое оказывает пагубное влияние на современное молодое большинство.

Положительная философия не допускает создания чего бы то ни было из ничего.

А нашла ль она что-нибудь происшедшее само собой?

* * *

О втором отделении книжки, замечает один рецензент: «Выписки, относящиеся до случаев, в каком-нибудь отношении замечательных, не будучи освещены руководитель-ным объяснением, направлены к определенным положительным целям, могут давать пищу суеверию и обрисовать личность автора, как тип суевера».

Объяснять, направлять – это было совершенно несогласно с заявленной целью. Напротив – необъяснимостью своей эти случаи соответствуют ей гораздо более, принуждая предполагать что-то в делах мира сего, не подлежащее нашим чувствам, – опытам и наблюдениям.

Всякое объяснение подало бы только повод к словопрениям, из-за коих позабылась бы их сущность.

Нигилистам и позитивистам при этих случаях можно только сказать: вы наблюдаете в разных областях природы явления, которые с первого знакомства с ними кажутся непонятными, и бережете их впредь до объяснения, которое после иногда и находится. Почему же не хотите наблюдать явления этого рода и беречь также впредь до объяснения?

Одно засвидетельствованное, принятое, существование таких явлений, много значит, даже без объяснений.

* * *

Наконец один из моих благоприятелей остерегает меня в личном отношении.

«Особенно, мне кажется, – пишет он, – внимательно нужно просмотреть все. Что вы рассказываете о собственной жизни. Лучше здесь опустить все не так значительное, и все, что может подавать повод к какому-нибудь соблазну или глумлению. К откровенной общественной исповеди у нас мало привыкли, и исповедь в автобиографии живого человека принимается совсем иначе, чем исповедь, например, в посмертных записках. На людей серьезных и искренних ваши признания конечно подействуют назидательно, но на большинство читателей как бы они не произвели другого впечатления! Нельзя не принять во внимание того, что у вас есть немало литературных и общественных неблагоприятелей, а еще более у нас есть много людей, готовых поглумиться при всяком удобном случае, хотя бы над самым искренним и глубоким убеждением сердца. Не нужно, конечно, смущаться людскими толками и глумлениями, но нужно и со своей стороны предотвращать все, что может подать повод к соблазну, особенно там, где дело идет о самых глубоких основах и самых высоких чаяниях жизни».

«Случаи и наблюдения над собой, – пишет другой рецензент, – могут подать повод к великим глумлениям со стороны фельетонных борзописцев и тому подобной братии, а это было бы крайне прискорбно и больно для всех друзей всякого честного дела, для каждого, кто дорожит интересами религиозными, общественными, народными».

Принимая советы, я сделал несколько исключений в этом отделении книжки, но скажу вообще, что будущие глумления нисколько меня не смущают, как не смущали прошедшие. Они посыплются, я уверен, в обилии, и доставят мне удовольствие, послужа для меня доказательством, что в книжке ощутителен ладан.

* * *

Мне остается объяснится еще с нашими нигилистами. Пишучи это послесловие в спокойном расположении духа, я готов извиниться пред ними в некоторых резких выражениях, и привести им в оправдание старинную нашу пословицу, что на брань слово купится. Я, впрочем, готов, даже признать их хорошую сторону; они безпокоятся о чем-то, чего-то желают, о чем-то заботятся, в противоположность равнодушию, безпечности, застою большинства. Вооружаясь против них, я вместе с тем искренно жалею об них, и, допуская их ревность, благонамеренность, огорчаюсь, что они способности свои употребляют не на пользу, а во вред себе и другим, вред, который они могут осязать, кажется, ежедневно, в известиях газет, приносимых со всех сторон России.

Во всяком случае мне очень жаль, что, переписывая и разбирая мои лоскутки под впечатлениями минуты, я вставлял шутливые, а иногда бранные выходки против нигилистов, чем вероятно и повредил основному тексту, развлекая читателя. При втором издании я очищу первую часть от этих выходок, и составлю из них особенное целое, посвященное злобе дня (что теперь и исполняется).

В приложениях я намерен был сначала поместить разбор, написанный мной, системы Дарвиновой, которая сводит с ума часть нашей интеллигентной (?) толпы, но получить от одного почтенного естествоиспытателя, которому отдавал его на рассмотрение, возражения, требующие от меня