17 г.). В историческом обозрении речь 1 ноября могла бы, однако, быть признанной «заслугой» лишь в том случае, если бы опиралась на проверенные факты. Обличительная демагогия – иначе назвать речь Милюкова нельзя376 – всегда имеет и свои отрицательные стороны. При политической концепции, которую отстаивал руководитель думского прогрессивного блока, обвинительное слово, облеченное в форму: глупость или измена, было лишено политической логики и звучало грубейшим диссонансом с тем вступительным словом, которым председатель Думы открыл новую сессию законодательного учреждения, – он говорил о сером воине, идущем «бесстрашно в смертный бой за Веру, Царя и Отечество». Под этим исконным лозунгом монархической официальной народности русское воинство призывалось бороться за ту власть, которую с думской трибуны заподозривали в прямом предательстве«не революционеры», а люди, объявлявшие себя монархистами. В грозное время войны они наносили непоправимый удар той самой монархии, от которой ждали добровольной уступки общественному мнению во имя национального объединения, являвшегося в их глазах залогом победы… Гнусное слово «измена», брошенное без учета отзвука в России и за границей, могло способствовать лишь тому, что ров между верховной властью и общественной оппозицией действительно стал непроходим.

Милюков сам признал в показаниях Чр. Сл. Ком., что центром его речи – «самое сильное место» – была Императрица. Почему осторожный политик-реалист мог решиться на такой чреватый для компромиссной политики шаг? Оказал ли в данном случае свое влияние общественный психоз – вера в легенду, или то была тактическая ошибка? «Все они на расправу были жадны, – характеризовал в Чр. Сл. Ком. Родзянко правительство старого порядка. – И малейший отпор встречал уступки. Когда они видели зубы, они отступали». На окончательную позицию прогрессивного блока несомненно оказало влияние давление со стороны – именно то заявление председателей земских управ, на которое ссылался Милюков в речи. Московское постановление 25 октября было доведено до сведения Думы особым письмом кн. Львова на имя Родзянко. Это письмо побуждало Думу к «решительной борьбе… за создание правительства, способного… вести… родину к победе», и говорило, что «земская Россия будет стоять заодно с народным представительством». «Бить только по Штюрмеру представлялось уже совершенно недостаточным, – объяснял впоследствии первый автор «Истории второй русской революции», – Штюрмер был лишь жалкой фигурой, приспособлявшейся, как и остальные субъекты “министерской чехарды”, к тому, что делалось и диктовалось за кулисами. Туда, за эти кулисы и должен был быть направлен очередной удар»377. Удар был рассчитан плохо. Впереди логически могла быть только революция, а не та странная, более самоутешительная теория, которую развил Шульгин в своем литературном произведении «Дни»: Гос. Дума должна была говорить «до конца для того, чтобы страна “молчала” – потому что, если мы замолчим, заговорит улица…»

Почему Штюрмер не ответил на клевету, возведенную на него в Гос. Думе? По пословице: на воре и шапка горит. Так поняли тогда молчание председателя Совета министров. Когда пришла очередь Шульгину идти «на Голгофу», – по его выражению в воспоминаниях, – это было 3 ноября, он всю силу красноречия обратил на то, чтобы бить по «жалкому фигуранту» и бороться с «зловещей тенью, которая налегла на Россию»378. «Отношение к власти с нашей стороны должно быть в высшей степени осторожно, – говорил депутат-националист… – Я терпел до последнего предела, и если мы сейчас… поднимаем против нее знамя борьбы, то потому, что действительно дошло до предела…» Безвыходность положения оратор видел в том, что «страна смертельно испугалась своего собственного правительства». Молчание при таких условиях «самый опасный из всех исходов». «У нас есть одно средство – бороться с этим правительством до тех пор, пока оно не уйдет» – «бороться только одним – тем, что будем говорить правду, как она есть. (Голос слева: «В четырех стенах!») Здесь в прошлом заседании… произнесены были очень тяжкие обвинения, но ужас был не в них… ужас был в том, как господа их встретили… Ужас больший тогда, когда, обращаясь к людям, которые раньше знали Штюрмера… просили сказать… что все, что говорится, неправда, что этого не может быть. Я никогда не слыхал этого слова: не может быть. Наоборот, я видел пожимание плечами – весьма возможно… Ужас в том, что даже члены Гос. Совета, даже товарищи его по собственной фракции на вопрос, кто же такой Штюрмер, нам говорят: “человек без убеждений, с сомнительным прошлым, человек, готовый на все, человек, который способен обходительными манерами обходить людей, человек, который, кроме того, в государственных делах ничего не смыслит…” Ужас состоит в том, что рядом с креслом, которое занимает председатель Совета министров, сидят люди, которые думают о нем так же, и непонятным становится то, как они могут оставаться вместе с ним379. Непонятно, как они не скажут ему… вам было сказано обвинение, которое нужно опровергнуть или нужно уходить, ибо мы не можем сидеть рядом с вами (раньше Шульгин говорил о «взятках»). И ужас в том, что председатель Совета министров сюда не придет, объяснений не даст, обвинений не опровергнет, а устраивает судебную кляузу с членом Гос. Думы Милюковым… Немецкие газеты писали про назначение Б.В. Штюрмера, что это “белый лист бумаги…” Но это теперь не белый лист (цензурный пропуск). На нем написано несколько слов, но знаменательных слов. На нем написано: “продовольственная разруха”, на нем написано: “Англия” (раньше Шульгин останавливался на «булацелиаде»), на нем написано: “Польша”, “безнаказанность Сухомлинова”, а внизу в виде примечания написано: “Манасевич-Мануйлов”. Но это не все. Ведь это только начало. Вот где самый ужас – мы боимся, что это… только заглавие к той сатанинской грамоте, в которой будет изложение программы. И вот, чтобы этого не случилось, Гос. Дума должна стоять на своем месте и бороться за безопасность России».

Сам Штюрмер дал в Чр. Сл. Ком. такое правдоподобное, но не полное объяснение своему молчанию: «В день открытия Гос. Думы я уехал в Гос. Совет после речи Родзянко и не слышал речи Милюкова… Если бы я был там, я бы сказал, что никаких взяток не брал, никаких взяток ни с кем не делил… Я, к сожалению, этого не мог сделать. Озлобление, по-видимому, было настолько сильное, что я не мог и думать выходить на кафедру, не подвергая правительство в лице своего председателя каким-нибудь нежелательным выходкам…» В дальнейшем Штюрмер употребил слово «скандал», и, несомненно, этот скандал мог бы затронуть непосредственно высочайших особ еще в большей степени, чем все-таки туманные намеки Милюкова. В молчании Штюрмера могли сыграть свою роль и