«Константинопольский аванс» немцам со стороны «партии сепаратного мира» по всей справедливости должен быть отнесен к числу общественных и еще более дипломатических уток.

Среди всего того, что сплеталось вокруг имени Штюрмера в связи с разговором о подготовке заключения сепаратного мира, может быть, одно заслуживало бы внимания, но это единственное было совершенно вне поля зрения тогдашних обвинителей, ускользнуло оно и из внимания исторических обличителей. В Чр. Сл. Ком. имелись сведения, что Штюрмер вел продолжительную, «в течение нескольких часов», беседу с Колышко перед его отъездом за границу. Откуда получила эти сведения Комиссия – мы не знаем: может быть, непосредственно из допросов самого Колышко, арестованного тогда контрразведкой. При допросе Штюрмера 14 июля этот вопрос ему был поставлен. Стенографическая запись довольно суммарно запротоколировала происходившее. Штюрмер не отрицал, что Колышко был у него «вечером, сказал, что поедет в Швецию и рассказывал… свои планы». Штюрмер отрицал, что у него могла быть беседа «о делах государственной важности в связи с вопросом о мире». «Я его так мало знал. Как же я мог говорить с человеком, которого мало знал? Я познакомился у кн. Мещерского, но там Колышко давно не бывал».

Не имея перед собою «дела» Колышко, трудно сказать, насколько он фактически был изобличен контрразведкой и насколько мы вправе этому будущему деятелю эмигрантского монархического Кобурга приклеить безапелляционную этикетку немецкого агента, но в обстановке 17-го года интимная беседа с таким человеком могла казаться подозрительной. До революции Колышко оставался популярным в известных кругах журналистом, нашумевшим, особенно в провинции, в качестве драматурга, который прославлял «великого человека», новатора гр. Витте. Непосвященная публика не разбиралась, конечно, в превращениях малоизвестного «Серенького» из реакционного «Гражданина», которые заставляли относиться к популярному журналисту Колышко с некоторым предубеждением: «Серенький» из «Гражданина» Мещерского действовал в трех лицах, довольно отличных друг от друга, – «Баян» из «Русского Слова», был «Рославлем» в «С.-Пет. Ведомостях» и «Рогдаем» в «Новом Времени…»

Сам по себе прием честолюбивым министром-председателем, не очень осведомленным в делах дипломатии, Колышко-Баяна не может быть поставлен в вину. «Баян» мог быть для Штюрмера хорошим информатором закулисных махинаций за границей. К сожалению, для нас нет возможности выяснить точно дату посещения Колышкой Штюрмера. Последний не рассказал в Комиссии, какие «планы» развивал перед ним предприимчивый журналист, соединявший со своей литературной профессией и прибыльные финансовые операции. Сам Колышко одному из своих друзей из рядов русских «пацифистов», работавших за границей во время войны, Сукенникову, передавал, что он был вызван по инициативе Штюрмера из Стокгольма для ознакомления с положением дел, причем он, Колышко, откровенно сказал, что по тогдашнему положению на войне Россия может спастись лишь сепаратным миром. На что Штюрмер возразил: «Мне известно, что в связи с моим назначением создалась легенда, что я избран для того, чтобы заключить сепаратный мир. Люди только забывают, что, если бы я преследовал эту цель, у меня был бы могучий противник – Царь, который никогда не изменил бы союзникам и не нарушил бы своего слова».

Связь Колышко с немецкими деятелями как будто вне сомнения, равно как и его «пацифистские» наклонности. Не мог ли он быть одним из тех русских, «дружески расположенных к Германии», с которыми видный германский политик Тирпиц имел случай беседовать осенью 1916 г. и из бесед с которыми он вынес заключение, что тогда «существовала возможность заключить мир с Россией»? В воспоминаниях германский морской министр набросал и примерный проект возможного мира – с уступкой Россией некоторой территории, граничащей с Восточной Пруссией, за счет приобретений в Галиции с предоставлением России права прохода для военных судов через Дарданеллы, с уплатой Германией русских долгов Франции и т.д. При посредничестве Петербурга, – полагал Тирпиц, – можно добиться мира на всем континенте, т.е. с Францией. Так создалась бы основа «великого союза» против англо-саксов… Передавал ли Тирпиц своим русским собеседникам какие-либо конкретные планы, выходившие за пределы «предположений», мы не знаем.

Безответственные посредники любят набавлять себе цену и преувеличенно изображать свой удельный вес и влияние. Можно предположить, что информация о мире, появившаяся в бернском органе социалиста Гримма, имела источником одну из таких безответственных бесед. Было бы, однако, слишком смело сделать вывод, что Штюрмер был хотя бы только осведомлен (в интерпретации одного из русских «пацифистов») о предположениях Тирпица или какого-либо другого авторитетного германского деятеля. Хотя лорд Грей, на основании сведений, полученных из «ответственного источника», уведомил британского посла в Петербурге, что в Стокгольм приезжал один крупный германский дипломат и что в Швеции еще недавно велись переговоры об условиях сепаратного мира (ликвидация европейской Турции, нейтрализация Дарданелл, уступка России Галиции и предоставление ей займа в 1500 т. марок) между государственным деятелем и русским, возвращавшимся из Лондона, – надо думать, что английский министр ин. д., в свое время осведомленный представителем министра в России, повторял в несколько модернизированном виде старые сведения о стокгольмской беседе, скорее всего с братом знаменитого банкира Варбурга390. Так очевидно и понял Бьюкенен, затронувший в октябрьской аудиенции, после получения сообщений Грея, у Царя вопрос о «стокгольмском свидании».

Мы видели уже, с какой категоричностью ответил Николай II. Неприемлемые для немецких империалистов тирпицовские «предположения» еще более были чужды русскому Императору, с болезненной чувствительностью относившемуся к мысли о потере какой-нибудь территории, которая входила в состав Российской империи. Очень показательна в этом отношении беседа энергичного английского посла с Царем при посещении Могилева в начале октября. Бьюкенен хлопотал о присылке японских войск на русский фронт, к чему совершенно отрицательно относилось русское высшее военное командование. Воспользовавшись аудиенцией, посол попытался непосредственно убедить самого верховного вождя в возможности такого акта со стороны Японии, «если ей за это будет предложена существенная компенсация». «Соглашаясь в принципе с этой мыслью, – рассказывает сэр Джордж, – Государь спросил, имею ли я представление относительно характера подобной компенсации. Я ответил, что на этот счет у меня нет никаких определенных данных, но что по некоторым замечаниям виконта Мотано (японского посла в Петербурге, назначенного в это время министром ин. д. в Токио), во время одного из наших последних разговоров, я мог заключить, что уступка русской или северной части Сахалина будет весьма приемлема для его правительства, Государь сразу возразил, что об этом не может быть и речи, так как он не уступит ни единой пяди русской земли. Я позволил себе напомнить Е. В. знаменитую фразу Генриха IV: “Paris vaut