то, что Шт. говорил мне по поводу официального заявления относительно Константинополя, – знаешь, то, о чем ты говорил Джорджи. Он тоже думает, что это следовало бы сделать, так как это обязало бы Францию и Англию перед всей Россией, и они после должны были бы сдержать свое слово».

«Дневник» министерства ин. д. отметил нам дальнейшие этапы вопроса о «константинопольском соглашении». 4 сентября Штюрмер пригласил английского посла для заслушания содержания проектируемого им официального правительственного сообщения. Бьюкенен передал, что предположение обнародования текста соглашения вызывает возражение со стороны лорда Грея: «Великобританское правительство было бы готово дать свое согласие на опубликование документов касательно перехода под власть России Константинополя и проливов, но считает, что для этого надо выбрать подходящей момент с точки зрения военного положения и политической обстановки…, лорд Грей полагал бы необходимым предварительно внести этот вопрос на рассмотрение военного совета в Лондоне, который должен будет высказаться относительно своевременности предания гласности документов, решающих судьбу Константинополя, опубликование коих, конечно, произведет огромное впечатление во всем мусульманском мире… с этим обстоятельством не может не считаться великобританское правительство, имея миллионы подданных мусульман».

Таким образом, первая задержка в распубликовании тайного договора не может быть отнесена за счет задних мыслей у русского министра ин. д. Тот же «дневник» зарегистрировал «большую тревогу и смущение» в Италии по поводу неосведомления ее относительно вопросов, связанных с Турцией. Недовольство свое выразил в министерстве на другой день итальянский посол маркиз Карлоти, но главное «затруднение», как «выяснилось» через несколько дней, ожидалось со стороны Франции, хотя Палеолог, присутствовавший на утренней беседе 4-го, и выразил желание немедленно телеграфировать в Париж. Приходилось учитывать все тонкости дипломатической игры. Поэтому ничего злонамеренного не приходится отыскивать в том, что 30 сентября Штюрмер телеграфировал послу в Лондоне Бенкендорфу, что при «чрезвычайном желании дать русскому общественному мнению удовлетворение, он отнюдь не настаивает на немедленном назначении срока опубликования»389. Если и был здесь некоторый «отбой» (Бенкендорфу рекомендовалось не поднимать вопроса по собственной инициативе), то он в большей степени может быть объяснен (как и в реплике Царя Бьюкенену о Польше) умеряющим влиянием Алексеева, который не сочувствовал форсированию константинопольской проблемы. Припомним, что начальник штаба исходил из соображения, что «осуществление вековой задачи на Бл. Востоке представляет совершенно особую стратегическую задачу, которую нельзя ставить в непосредственную связь с происходящей войной». Значительно позже накануне революции (26 февраля) представитель мин. ин. д. в Ставке Базили писал новому министру: «В разговоре с С.Д. Сазоновым, так и особенно с Б.В. Штюрмером, генерал высказывал определенное мнение, что объявлять urbi et orbi о предоставлении нам Константинополя и проливов не следует. По твердому его убеждению, надо сначала подойти к выполнению столь крупной военной задачи, обеспечить ее успехом, а потом уже говорить о ней. На это Б.В. Штюрмер возражал, указывая, будто оглашение признания нашими союзниками наших прав на проливы необходимо для успокоения общественного мнения в России, и, к сожалению, эта точка зрения возобладала».

Вопрос, поднятый Штюрмером 21 августа, медленно продвигался вперед, встречая главным образом противодействие «общественного мнения» в Зап. Европе. Через два месяца в телеграмме 30 октября из Парижа Извольский все еще говорил о той оппозиции, которую оказывают правительству «крайние парламентские фракции палаты депутатов в вопросе о распубликовании “константинопольского соглашения”». Это «общественное мнение» во всяком случае связывало возможность получения Россией «приза» одновременным компенсирующим манифестом о Польше, что, в свою очередь, должно было тормозить дело, так как в представлении верховной власти твердо укоренилось желание издать тот или иной акт, касающийся Польши, только в момент, когда русские войска вновь перейдут границу: «Друг», которому Бог дал «больше предвидения, мудрости и проницательности, нежели всем военным вместе», настаивал на этом (письмо А. Ф. 7 сентября). Опубликованная дипломатическая переписка показывает, какое большое значение придавали «аргументу о Польше» русские заграничные представители – Бенкендорф не раз настаивал из Лондона на опубликовании манифеста о Польше, в целях облегчить разрешение константинопольского вопроса, указывая, что это могло бы иметь особенно «большой вес» в Париже. Поворотным пунктом надо считать германский акт 22 октября… Союзнические послы в Петербурге, довольно тесно связанные с либерально-националистическими кругами в России и усвоившие себе их политические настроения, оказывали соответствующее влияние на свои правительства. Так, Бьюкенен в телеграмме 28 октября указывал Грею, что Константинополь был бы прекрасным ответом на германскую декларацию о независимости русской Польши. В итоге этого давления Извольский телеграфировал Штюрмеру, что Палеологу предписано сговориться со своим британским коллегой о форме опубликования соглашения о Константинополе и что Бриан объяснял «недоразумением» происшедшую затяжку. Таким образом, лично Штюрмер не только не тормозил декларативной реализации «константинопольской проблемы» (по утверждению Белецкого, он ставил ее себе в заслугу), но скорее пытался муссировать вопрос, желая тем самым до некоторой степени подладиться под националистические и, если угодно, «империалистические» тенденции оппозиционной к нему общественности (точнее, думских кругов, примыкавших к прогрессивному блоку) и смягчить инсинуацию и клевету вокруг своего имени.

Как раз в это время, еще до речи Милюкова, усиленно распространялась копия августовского письма Гучкова к Алексееву, в котором так определенно говорилось о «прочной репутации» Штюрмера, «если не готового уже предателя, то готового предать». Нет ничего удивительного в том, что подлинные «германофилы», т.е. немецкие агенты, пытались подкапываться под переговоры, которые шли между министерством ин. д. и дипломатами союзных государств, и развивали противоположную тезу запоздалой аргументации эпохи «миссии Васильчиковой». Так, в октябре Палеолог записывает, как всегда со слов многочисленных информаторов, являющихся во французское посольство, распространенные суждения на тему: Константинополь не может быть взят силою русского оружия; союзники, несмотря на обещания, никогда не предоставят России проливы; только Германия может обеспечить их за Россией и готова на это, если Россия заключит мир; будет прекрасен тот день, когда славянство и германизм примирятся под высью купола Св. Софии. Беда была, конечно, не в том, что Палеолог записывал для истории в дневник, преувеличивая этот не столько обывательский, сколько пропагандистский фольклор – плохо было то, что он одновременно сообщал с соответствующим преувеличением о всей этой подчас фантастической «информации» дипломатическими депешами в Париж.

Тот же Палеолог записал, что тов. мин. ин. д. Нератов утром критического 1 ноября официально ему сообщил, что Штюрмер намеревается в правительственной декларации огласить в Думе, что русский народ должен напрячь все усилия, чтобы получить Константинополь, и что Царь тверд в своей воле объединить польские территории в автономное государство. Это выполнил уже преемник Штюрмера на председательском посту – Трепов 19 ноября.