и отцом Кабани, Штирлиц — с пастором Шлагом, который симпатизирует коммунистам, но не разделяет их атеизма? Это глубокий и важный инвариантный мотив всех трех романов: наиболее откровенен, конечно, Воланд, которого в романе прямо называют «старым софистом». Зло нуждается в философском обосновании, в коллективном признании его уместности: если угодно, в моральной санкции Бога. И Бог эту санкцию дает — в Гётевском «Прологе на небе», в разговоре Воланда с Матфеем, в разговоре Руматы с центром: с ними иначе нельзя. Ты часть силы, вечно желающей зла, но творящей добро поневоле. Штирлиц нимало не обольщается насчет советской власти, он сам участвовал в ее установлении и все про нее понимает. Но с фашизмом не сладит ничто, кроме советской власти. Румата Эсторский понимает все недостатки «базовой теории», под которой понимается марксизм, и не верит в прогресс, хотя официально называется прогрессором. Но все тексты Стругацких, посвященные прогрессорству, и прежде всего первый роман на эту тему «Попытка к бегству» доказывают, что ход истории изменить нельзя: эти отчаянные романтические попытки только вредят. Действовать можно лишь постепенно, медленно, осторожно, прежде всего спасая гениев и просветителей. Так Штирлиц спасает великих физиков и профессора Плейшнера, так Берия создал закрытый институт для гениев советской физики, где они пользовались относительной свободой, обслуживая советский ядерный проект. Увы, в закрытом обществе для гениев возможен лишь вариант так называемой «шарашки» — закрытого института, привилегированного театра, небольших анклавов свободы внутри огромного концлагеря. Попытки расширить эти анклавы кончаются лишь крушением всей теплицы. В закрытой системе возможны два варианта социума: либо десять процентов заняты творческим трудом, а девяносто копаются в навозе, либо в навозе копаются все сто, других структур эта система не предполагает.

Эта система благополучно работала в Германии, где герой Томаса Манна, композитор Адриан Леверкюн, поддался дьявольскому соблазну. Работала она и в путинской России, где миллионы единогласно присягали дьяволу, потому что он гарантировал им сохранение прежней, душной и уютной структуры социума, давал гарантии комфортного рабства и надежно охранял от перемен.

Относительно Запада риторика Путина дословно повторяет риторику Мефистофеля (или Демона) относительно рая. Демон, Мефистофель, Каин всегда упрекают Господа в высокомерии, в непонимании человеческой природы, в тоталитарном мышлении. Мефистофель очень желал бы пребывать в раю, но на правах лидера или по крайней мере его любимого наместника; оттуда его низвергли за гордыню. Путин очень желал бы пребывать в числе лидеров Запада, а может быть, и стать его единоличным лидером — отсюда его униженные и при этом снисходительные интонации: он страстно хотел бы обитать в этом консьюмеристском раю, но его оттуда низвергли, не проявили достаточного уважения, попросту выкинули из всех международных союзов. Теперь он извивается, скрежещет, проклинает — но все это проклятия отвергнутой любви. Нынешнее состояние Владимира Путина точнее всего описывает поэма Лермонтова «Демон»:

Давно отверженный блуждал

В пустыне мира без приюта:

Вослед за веком век бежал,

Как за минутою минута,

Однообразной чередой.

Ничтожной властвуя землей,

Он сеял зло без наслажденья,

Нигде искусству своему

Он не встречал сопротивленья —

И зло наскучило ему.

Комментарий Юлия Дубова: Я считаю, что представлять Путина Люцифером — ошибочно. Я понимаю твой ответ — что мир должен наконец-то осознать, с какой экзистенциальной угрозой в его лице он сталкивается. Но у меня — благодаря тому, что я читаю в англоязычной прессе, - есть стойкое ощущение, что мир это уже прекрасно понимает, так что в этом смысле ты пытаешься взломать открытые ворота. Это во-первых. Во-вторых. Он не Люцифер. Он Горлум, завладевший Кольцом и осознавший его мощь, вовсе не Саурон, до Саурона он не дотягивает ни по каким меркам. У меня ведь и кое-какой личный опыт есть по этой части, так что я знаю, о чем говорю. В-третьих. Ведь «Два капитана» — это не просто раздел из книги, это прицельный выстрел по хозяину Кремля. Этот выстрел мог бы быть максимально разрушительным, если бы сказано было, что стреляешь ты по дорвавшемуся до власти пигмею, заряд при этом вполне может быть рассчитан на Люцифера, но точное обозначение мишени, как мне кажется, было бы весьма полезно. Ты же знаешь, что опускание врага, демонстрация его без штанов, с отвисшим брюхом и слюной, вытекающей изо рта — это самый действенный, самый убийственный полемический прием, тем более, что это намного ближе к действительности, нежели изображение его в виде Поверженного Ангела. Да еще и сравнение с Воландом — самым притягательным персонажем у Булгакова. Да, надо понимать силу врага, надо понимать угрозу, которую он несет, но возвышать его...

Ответ автора. Спасибо, Юлий Анатольевич, я бы очень хотел так думать. Но я читал «Меньшее зло» и в известном смысле держал его в уме, когда все это писал. Оно не меньшее.

6.

Демоническая природа зла в этом случае маскируется, поскольку Булгаков писал свой роман для единственного читателя с единственным месседжем: мы даем тебе полную моральную санкцию поступать с этими мелкими людишками как тебе угодно, ничего другого они не заслуживают. Но береги художника, ибо вспомнят его — вспомнят и тебя, сына сапожника. Разумеется, Сталин покровительствовал тем искусствам, которые в меру своего понимания считал полезными, и наукам, которые способствовали обороне. Но это локальное покровительство не должно закрывать от нас главную цель Сатаны: он хочет абсолютной власти либо, в качестве альтернативы, уничтожения мира. Да, иногда он творит добро, желая зла, в полном соответствии с формулой Гёте; но главная цель его — именно причинение максимально возможного зла. Художнику он дает вдохновение — с неизбежным распадом в конце, что и показывает Манн на примере Леверкюна и немецкого искусства в целом; стране он дает процветание, но лишь на пути к конечной гибели и полному разорению. Достаточно вспомнить, в каком виде Румата оставляет Арканар, который он намеревался спасти, как Воланд прощается с Москвой и как выглядит Берлин, из которого исчезает Штирлиц. Россия после Путина будет выглядеть примерно так же, хотя на протяжении нулевых годов выглядела при нем необычайно богато и сыто, и даже либералы соглашались с тем, что так хорошо россияне не жили никогда. И в самом деле, так дорого их еще не покупали. Продажа души вообще дело прибыльное, особенно на стадии получения денег.

Воландовская функция покровителя искусств явлена нам не только в истории Мастера (Мастер — вообще одно из ключевых слов тридцатых годов), но