Короче, не то чтобы ей оказалось суперски, в конце концов, мужика у Модести до меня не было, я в этом убедился, но для нее все это, может, стало особенным, ярким, удивительным. Сказочным.

Да и для меня тоже, надо сказать. Вот я уехал от моей Одетт, от моего умирающего отца, застрял посреди шоссе, располовинившего лес, и попал в такое сказочное место, в этот странный, вневременный дом, пахнущий деревом, пахнущий поздними яблоками, где жила эта странная девушка, скромная и шлюховатая, неожиданно для меня готовая к чему угодно. Все самое волшебное снова случилось со мной на полу, мы толком и не разделись. Всю дорогу я придерживал ее голову, чтобы она не ударилась о дверной косяк.

Потом мы долго целовались, она доверчиво на меня глядела и спросила вдруг:

– Слушай, а когда неземное удовольствие?

– Раз на пятый, наверное. Мне так подруга рассказывала. Но точно я тебе ничего не могу сказать. А тебе совсем-совсем не понравилось?

– Двойственные чувства, – серьезно ответила Модести. – И много вопросов к авторам, которых я читала. Представляешь, ездила в город, брала книжку, и нужно было читать весь день, а вечером – назад. Упаси боже я с ней вернусь.

– А все зря. Никакой там правды нет.

– Это уж точно.

Модести снова порывисто поцеловала меня. Я застегнул ширинку, потянулся. Теперь я смог рассмотреть дом. В нем не было никаких украшений, серьезно. Одни голые стены, без обоев, без фоток, без картинок. Мы лежали ногами к гостиной, там были только три простых кресла и некрасивый камин.

Потом, когда я прошелся по первому этажу, стало понятно, что книжная полка, телик или еще что-нибудь такое нигде не прячется. Просто ничего нет. Меблированная комната, как у Ремарка. Хотя какой Ремарк, все тут отдавало «Алой буквой» и «Домом о семи фронтонах».

Затем мы пили чай с яблочным джемом, самым вкусным на свете, и Модести мне кое-что рассказала:

– Я ничего в жизни не видела. Ничего-ничего. Мне двадцать два года, и, господи, я как ребенок. Я хотела бы поехать в Нью-Йорк, знаешь. Или в Новый Орлеан. Я столько хотела бы увидеть и узнать.

Соловьи, как говорили ее родители, несли людям благочестивые мысли, очищали их ум от дурного. Этим занималась и Модести, когда летала. В отличие от Алеся она никуда не исчезала, а вправду приподнималась над землей, она мне показала. Стоит девочка, а закроет глаза, и вот ее ноги уже над землей.

– Мы с родителями посвящаем этому много времени. Все вечера. Путешествуешь по мыслям людей и наводишь там порядок. Ты знал, что души, они как дома́? У кого-то квартирки, у кого-то особняки. На самом деле целыми днями убираешься. Просто кошмар. Там столько безделушек. Я всегда кладу людям красивые вещи. Чтобы они думали, как мир прекрасен. Но я сама его не видела. Знаешь, бывает, когда подумаешь как бы совсем неожиданно о чем-то хорошем. Это случается, когда тебе очень плохо. Так вот, это я делаю. И другие соловушки.

– Всегда? Я себя прям уважать перестал.

Она засмеялась, зачерпнула ложкой желтый, пахнущий яблоком, медом и корицей джем.

– Нет, что ты. Нас на всех не хватает. Но иногда бывает, что такая мысль как чудо. Как будто она чужая. И в тот самый момент, когда тебе так нужно что-то светлое. Я стараюсь делать так. Папа мой очень любит приходить к преступникам в тюрьмах. Это совсем другое. Но в целом Матушка учит нас приносить благочестие. Петь добрые песенки.

Я потянулся к ней, поцеловать. Губы у Модести были сладкие от джема.

– А мое место в этой истории, оно какое?

Модести засмеялась, прижала палец к моим губам. У нее были очень-очень коротко остриженные, совсем не девичьи ногти.

– Я всегда боялась уехать в город и не вернуться. Думала, если буду совсем одна, отец найдет меня. Он любит наказывать меня, и маму тоже.

Модести села ко мне вполоборота, оттянула воротник платья, и я увидел длинные полосы, как от плетки, идущие по ее загривку.

– Но в детстве, еще давным-давно, я поклялась себе, что мама и папа уедут продавать яблоки, на осеннюю ярмарку, а я буду дома, и, если вдруг сюда заявится какой-нибудь красивый молодой человек, я попрошу его украсть меня.

– А я красивый молодой человек, правда, что ли?

– У тебя очень открытое, искреннее лицо. Ты красивый, и кажется, что очень добрый.

– Это у нас семейное. У отца моего тоже табло возвышенное, а у дяди так вообще было, но оба алкаши. И я алкаш.

Она засмеялась.

– Да хоть наркоман.

– И наркоман.

Модести посмотрела на меня внимательно и снова поцеловала.

– Значит, я тебя спасу. Ты же меня спасешь?

– Спасу от всего на свете. Я вот девчонку любил, а она как раз меня кинула. Я такой грустный сюда ехал, просто ад.

Кстати, про езду. О машинке-то своей я и не думал. Вернее думал, а потом такой: ну и ладно, Мэрвин еще часов пятнадцать проспит. Здесь время будто остановилось, здесь сладенько тянуло кедром от стола, шел пар от чая, и все было волшебным в этом пуританском доме.

Мы с Модести ни в чем не были похожи, но оба быстро уверились в том, что судьба свела нас вместе. В конце концов, может и правда меня она ждала все это время.

– Слушай, а с немолодым и с некрасивым ты бы сбежала?

– Сбежала бы, – сказала она.

– А врала бы ему, что он молодой и красивый?

И снова Модести засмеялась. В пустом доме этот звук разносился так далеко.

– Вот мы приедем в Лос-Анджелес, и я буду кра-ситься.

Личико у нее было свежее и ангельское, краситься ей было совершенно ни к чему.

– А музыку ты какую любишь?

– Никакую. Я только в городе ее слышу. У кого-то из машины или в кафе. Мне нравится такая песня, про капли дождя, которые падают на голову.

Я напел, и она ее узнала.

– Точно! Точно эта!

– Я тебе всю дорогу буду петь. Нет, лучше радио включу. А приедем домой, и тогда будут песни.

А куда домой-то? У меня было достаточно баблишка, чтобы снять квартиру, но сейчас-то, формально, дома не было и у меня. В этом тоже обнаружилась какая-то романтика.

Вот мы попили чай, и Модести ушла помыться, переодеть юбку с кровавым пятном, а я остался сидеть. В окно заглядывала ветка яблони, прохладный ветер ее чуточку тормошил, а в