Мы с Модести месяц где-то считали, что это любовь, невероятная, волшебная, как в книжке, а потом стало ясно, что это ад.

Ничего-то у нас с ней не сложилось, не вышло. Мы были из разных миров. Она быстро научилась курить, ругаться и целыми днями читать, мы стали чуть-чуть похожи, и все же в нас обоих катастрофически не хватало терпения, смирения и что там еще надо?

Я ей говорил:

– Сука, блядь, ты – сука! Заткни, блядь, пасть, я тебе сейчас башку разобью!

Она мне кричала:

– Ты удолбанный подонок, лучше бы тебя папа застрелил! Что ты несешь вообще? Только подойди ко мне! Надо было сбежать одной! Все лучше, чем с тобой!

Понимаете? Я себя ужасно стыдился, я был себе противен, но я не мог с ней жить. Мы ругались из-за всего: я разбил чашку, и она уже орет, она задержалась на какой-нибудь очередной открытой лекции, и ору уже я. Она выгоняла меня, пьяного, из дома, я швырял ее вещи с балкона. Все очень скоро превратилось в катастрофу, и моя диснеевская принцесса оказалась ужасной ведьмой, ну и сам я из принца превратился в злодея.

Мы мучили друг друга, трахались так, будто дрались, она прижгла меня сигаретой, я оттаскал ее за волосы.

Короче, самое-самое странное во всем этом было то, что мы друг от друга такого не ожидали.

У меня раньше с девчонками всего этого, господи, вот правда не случалось. Ссорились, конечно, горячо, но никогда я не чувствовал себя такой мразью.

Однажды Модести удивительно спокойно сказала:

– Мы с тобой оба ужасно покалечены. Нас с тобой обоих надо долго лечить.

Я закурил, долго затягивался и выдыхал дым, не знал, что сказать. Ну, как покалечены, ну, может она. А у меня-то жизнь поприличнее была. Но тут все пошло по пизде, капитально причем. Отец мой болел, и я его досматривал, ездил к нему, покупал лекарства, готовил ему еду. Мне все время было очень плохо, я как будто очнулся у кого-то в пасти и кто-то меня пережевывал.

А тут еще она.

Как мы ненавидели друг друга, как мы друг друга любили. Я думал, это судьба, а это была тяжкая доля. Самое ужасное, знаете, не то, что я ненавидел ее, а то, что я ненавидел себя с ней.

Короче, октябрь – сказка, ноябрь – кошмар, в декабре – ад, а в январе наконец я пришел домой с наличкой и бросил сумку на стол.

– Модести.

Она готовила ужин, вздрогнула от моего голоса, порезала палец и прижала его к губам, резко обернулась, уже взвинченная.

– Что?

– То. Забирай деньги.

Она глянула на сумку.

– Тут достаточно, чтобы ты сняла квартиру, и тебе хватит на первый взнос за учебу. Дальше крутись сама.

Вот у нее какая была страсть. Она хотела учиться. Хотела стать филологом. Представляла это так: целый день читать книги и разбирать их по косточкам.

Модести смотрела на меня, потом убрала руку ото рта, на нижней губе у нее было пухлое, красное пятнышко.

– Что? – повторила она.

– Ну нельзя же так, – сказал я. – Невозможно же так. У нас не выйдет.

Я ей так и не сказал, что отдал почти все бабки, которые у меня были, все мои накопления, на машинку, на квартирку, на все на свете. Я остался с баблом на еду да с баблом отцу на лекарства. Хоть кокс от Бадди был дешманский.

Модести спросила:

– И я за это ничего тебе не должна?

– Выметаться отсюда должна к чертовой матери.

Мы засмеялись, и Модести вдруг заплакала. Она подошла ко мне и прижалась губами к моим губам так, словно мы никогда не спали.

– Ты все-таки хоть чуть-чуть, но принц.

– Чуть-чуть, блядь. Манатки свои собирай, чтобы завтра тебя здесь не было.

И я поцеловал ее в лоб.

Так закончилась моя сказка, и оказалось, что это вовсе и не сказка никакая, а просто жизнь. Вернулся, значит, с небес на землю, а на земле у меня отец умирает.

Модести уехала в Нью-Йорк, и я остался один.

Сначала жил на две квартиры, то у отца, то на съемной, а однажды у папашки кровь из носу шла чуть ли не всю ночь, я ему тазик подставлял.

И я вернулся домой. Он ведь так и думал, что я вернусь.

Отец менялся. У него был сильный тремор, он и стакан-то в руке не мог удержать. Боли в груди не давали ему покоя, а температура не спадала ниже тридцати восьми.

Он выплевывал куски собственных легких, господи, серо-розовые, со страшными прожилками. Боже мой, какие ужасы, сейчас вспомнишь – дрожь берет, а тогда я жил с этим, каждый день спускал в унитаз куски его легких, потому что они не пролазили в раковину.

Был бы он человек, он бы умер за пару дней или даже часов. Но он, почти что труп, жил и жил, и я не мог видеть его таким.

Отец все равно пил, все равно курил, с упорством и каким-то отчаянием первым делом с утра засовывал в рот сигарету.

Господи, он был уже кусок мяса, но как я не хотел, чтобы отец умирал. Целыми днями мы сидели вдвоем, я дышал одним воздухом с ним, умирающим, и каждый раз, когда я выходил за лекарствами, или за едой, или попугать должников, мне хотелось биться головой, орать, потому что я не там, не с моим отцом.

И в какой-то степени я всегда был там, где меня не было. Когда сидел с ним, думал о том, как оно на улочке, что друзья мои делают, а выберусь куда-нибудь, и страшная тоска, и сразу вспоминалось, как хрипло папка дышит.

У него страшно болело сердце, он не говорил, но это всегда было видно. Отец держал на нем руку, словно хотел вырвать его из груди, посмотреть, починить.

Он с достоинством принимал мысль о том, что умирает. Шутил, смеялся, уже нечеловечески как-то, глядел откуда-то не отсюда.

– Чего, Борька? Я тут спиртом заливаюсь, чтоб тебе меня жрать было не противно, а ты еще рожу кривишь.

– Да кривлю, папаш, потому что блевать заебешься.

Мы курили на кухне, и на рассветное небо он смотрел особым взглядом.

А он был мой бог в каком-то смысле, я его любил, я не верил,