Шрифт:
Закладка:
Мы нахреначивались каждую ночь и пьяными гнали по хайвею, жалуясь на жизнь и женщин.
– Знаешь, – сказал как-то Мэрвин, разглядывая карту. – Не так уж Теннесси далеко от Массачусетса. Формально мы вообще-то к нему приближаемся.
Сука, просто метафора моей жизни.
– Ну и ладно. Зато от Калифорнии подальше. Открой окно и вруби радио! Нет, я врублю радио! И погромче! Погромче!
А играла совершенно нелепая и одновременно невероятно подходящая песня – Strawberry fields forever, какой-то кавер. Мы неслись по ночным дорогам Аризоны, свободным и чистым, по выжженному солнцем добела Нью-Мехико, по золотому Техасу, мимо коров, кактусов и дешевых дайнеров, и въезжали в осень.
Осень, да. Уже в гористой, красноватой Оклахоме стало ясно, как я от нее отвык. Мы проехали через просторный Арканзас и въехали в лесистый, рыжий, рубиновый, совершенно осенний Теннесси.
– Какая красотища!
Мы петляли по штату, по самым маленьким дорожкам, и вот тем утром мы стояли у горной речки, вода была такая быстрая, что походила на туман, она несла с собой листья и даже камушки.
– Охереть, да? Река прямо у дороги. Во природа.
– Да, – сказал Мэрвин. – Ничего себе. Может, рыбы половить?
– На что, на хуй, что ли? Тут фантазия нужна.
И мы полчаса мастерили удочки из палок и проволоки, споря, как оно лучше ее заново изобрести. Рыбу пытались ловить на «Поп-Тартс» с корицей, которые сами грызли. Но то ли рыба рядом с шоссе не водилась, то ли ей не нравилось наше угощение, ничего-то мы и не поймали. Два часа сидели.
Почти все фильтры мы к тому утру распродали аборигенам, но возвращаться не хотелось. Я был таким свободным.
Пока Мэрвин сидел с удочкой, я заметил, как дрожат у него руки. Кокс он использовал еще и почаще меня – чтобы снимать весь ужас бессонницы.
– Ты уже что-то совсем.
– Чего? – огрызнулся он.
– Ты всё, пора тебе спать.
Если так присмотреться, у него и голову-то потряхивало чуток. Он так странно выглядел на фоне этой вечной, прекрасной природы – маленький и больной. Вокруг рубиновые деревья, птицы, от окрика взмывающие вверх, хрустальный осенний воздух, туманная вода той чистейшей речки, а он – страдает. Вот как раз в тот момент, когда ясно, что мир не для страдания создан.
Он был такой незначительной фигуркой во всем этом пейзаже, сидел скрючившись, подошвы кроссовок промокли, бледный, как «Больная девочка» Мунка. Сидел и как будто бы ничего не значил. А ведь это был мой лучший друг.
Это, понимаете, как раненого оленя в лесу увидеть, а он лупает глазами своими бездонными, и из него кровь толчками. Как же оно, такое прекрасное, и умирает, думаешь.
– Да отвали, мам.
– Слушай, ну уже край, правда. Надо ж спать хоть иногда.
А синяки у него были под глазами чернющие, как тьма с другой стороны мира.
– Что надо? Тебе надо, ты и спи.
Сразу он хмурый стал, неразговорчивый. А глаза у него горели, как у умирающего. Крючки у нас были из загнутой, заточенной проволоки, взял я свой и процарапал на ладони линию жизни.
– Ты чего делаешь, долбанутый?
Мы с Мэрвином даже немного подрались. Сначала я хотел заставить его пить, а он все головой вертел, пинал меня по ногам, а потом как вцепился мне в руку, мгновенно поменявшись, потеряв все человеческое.
Он мне всю царапину раскровил, но ему оказалось мало, и, прежде чем я сумел его отпихнуть, Мэрвин вцепился в самое мясо, зубы его прошли сквозь кожу.
– Блядь!
Больно было, ясен хрен, и даже страшно немного, таким детским, пиявочным страхом, когда стоишь в речке и видишь сквозь пленку воды, как телепается мерзкая, черная тварь, как наедается кровью твоей.
Чуть кусок из меня не выгрыз, честно, и пил много, тянул прям. Я бы мог его и стряхнуть, да только не ради того, чтобы Мэрвина подразнить, все затевалось.
Вот я чуточку потерпел, пока он кровь мою пил, и понял, что нужно ему вправду больше, чем когда мы были детьми. И дело не в растущем организме, это уж я наверняка знал.
Наконец Мэрвин уснул. Я его запихнул в машину, дверь захлопнул, поглядел на свою руку – на месиво из кожи и крови на ладони. Охуел, конечно, изрядно. Кровка-то капала, и ее рубиновость здесь была как нельзя кстати, как-то гармонировала со всем вокруг. Я оставил на этой вечной земле капли своей крови, пока искал аптечку. Нашел, кое-как руку перевязал, подумав, что на продажах это скажется скверно, неторопливо тронулся с места и отправился дальше по дороге, на которой никогда не бывал.
В этом всегда присутствовал элемент сюрприза, игры, азартное желание увидеть что-то еще.
Воздух был холодный и совершенно прозрачный, по-осеннему так. В этом далеком-далеком от моего дома месте мне вдруг захотелось обратно, в Снежногорск, к быстротечному лету, к панельным многоэтажкам, к городу детства моего и бесконечному боку тайги, к которому он был повернут.
Ой, ностальгия, значит, это тоска по Родине, прежде всего-то. А уж потом всякое такое остальное.
Мэрвин сопел на заднем сиденье, я знал, что он не проснется ни от музыки, ни от того, как нас потряхивает на горной дороге. Никого вокруг не было, лес да лес, тыквенно-рыжий, праздничный.
Я курил и глядел на мир открытым, детским взором, который, думалось мне так, я к тому времени давно потерял. Кайф, конечно.
И вот, а утро было в самом разгаре, когда я подпевал Джоан Баэз, стараясь не выпустить сигарету изо рта, и полагал это основной проблемой в своей жизни (отступили отец и Одетт, далеко, куда-то за горизонт), машина вдруг заглохла прямо на ходу. Меня тряхнуло, сигарета выпала изо рта, ударилась о лобовое стекло и рухнула на приборную панель. Я быстренько поднял ее, затянулся, обернулся, чтобы посмотреть на Мэрвина. Он упал, конечно, но не проснулся, только руки под голову положил, подушка вроде.
Я вылез из машины, открыл капот, поглядел туда. В машинах я не так чтобы разбирался, вот Алесь, он это умел. Вспомнил я, значит, что Алесь предсказывал нашему «доджу», когда мы его в последний раз лечили, генераторную смерть.
Короче, сначала я долго искал в багажнике вольтметр, чтоб проверить, чего там у аккумулятора, как у него дела. Оказалось,
