1 августа президент все еще беспокоился о бюджете. «В тот вечер мои мысли были заняты вовсе не Ираком, – признался он позже в своих мемуарах. – Мы были в разгаре рецессии и жестокой партийной бюджетной схватки»[968]. Проблема необходимости достижения сделки будет отвлекать Буша от внешней политики на протяжении большой части осени.

Он не так уж был удивлен вызывающими действиями режима Саддама. В течение предыдущего года иракский диктатор позволял себе все более агрессивный тон, подпитываемый неустойчивым сочетанием силы и слабости – силы, рожденной победой в жестокой войне с Ираном в период между 1980 и 1988 гг., которая сделала Ирак ведущей военной державой региона, но также и государством с огромными внешними долгами и растущей внутренней нестабильностью. После Ирана Саддам искал возможности для вмешательства в других местах. Он угрожал уничтожить Израиль химическим оружием, но все больше внимания уделял Кувейту, который он обвинил в попытке подорвать Ирак, незаконно используя иракские нефтяные месторождения в спорных пограничных районах и наводняя международные рынки дешевым топливом. Когда оскорбления и запугивания не вызвали у эмира Кувейта той реакции, которой Саддам добивался, он просто одолел своего невероятно богатого, но бессильного в военном отношении маленького соседа[969].

Но что, казалось, придало Саддаму еще больше смелости, так это его взгляд на Америку. Неверие в способность Буша вмешаться только усилило подозрительность Саддама, когда он стал свидетелем упадка Советского Союза, что сделало Вашингтон, по его мнению, мировым гегемоном, способным добиться господства на Ближнем Востоке. Саддам утверждал, что Америка не только подстрекает Израиль к военным действиям против Ирака и вступила в сговор с диссидентами с целью свержения его режима, но и руководила тем, что он считал кампанией экономического удушения его страны со стороны Кувейта. «Империалистические и сионистские круги», утверждал он, намеревались уничтожить Ирак. В июле 1990 г., в двадцать вторую годовщину захвата власти его партией «Баас» в 1968 г., он предупредил своих богатых арабских соседей во главе с Кувейтом, что иракцы «не забудут правило о том, что лучше перерезать шеи, чем лишить средств к существованию. О, Аллах Всемогущий, будь свидетелем того, что мы предупредили их»[970].

Для лидера с таким воинственным менталитетом молниеносное нападение на Кувейт представлялось быстрым способом решения экономических проблем Ирака и срыва возглавляемого Америкой гипотетического заговора против его режима. Он также 25 июля предупредил посла США Эйприл Глэспи: «Ваше общество не может принять 10 000 погибших в одном сражении», что было ссылкой на вьетнамский синдром и предсказание, что Америка Буша слишком мягкотела, чтобы воевать. Но на той же встрече он также пообещал не начинать нападение, пока продолжаются переговоры. «Мы не хотим войны, потому что мы знаем, что значит война», – сказал Саддам. Американские политики были убаюканы самодовольством; неделю спустя, когда реальность обрушилась, «импровизация была в порядке вещей», – позже написал Хаас. – Не было никакого плана действий и никакого плана действий на случай непредвиденных обстоятельств для решения этого сценария или чего-либо подобного»[971].

Импровизировал Буш или нет, но он сразу почувствовал, что военная авантюра Саддама представляет собой решающий момент его президентства. Это бросило фундаментальный вызов его заявлениям в качестве мирового лидера и тому, как он хотел, чтобы развивалась международная политика[972]. Несмотря на надежду на новую эру мира по мере ослабления напряженности между Востоком и Западом, Буш опасался возникновения новых конфликтов вдоль того, что мы могли бы назвать разделением Севера и Юга. Растущая изменчивость глобальной политики может легко перейти в анархию; и, если США смирятся с агрессией Саддама, другие деспоты могут почувствовать себя смелее. Как выразился Скоукрофт, если бы США ничего не предприняли, «мы создали бы ужасный прецедент, который только усилил бы жестокие центробежные тенденции в эту зарождающуюся эпоху после окончания холодной войны»[973]. Так что то, как отреагировал Белый дом на этот критический момент, окажет определяющее влияние на будущее.

Администрация была согласна в том, что пассивность означает скатывание к хаосу, а решительные действия могут способствовать установлению совершенно иного глобального порядка. Рассматриваемый в этом свете кризис в Персидском заливе также казался благоприятной возможностью. В узко американском смысле это был шанс сформировать будущее Ближнего Востока и обеспечить США доступ к нефти региона. И, с более широкой точки зрения, успешное урегулирование конфликта могло бы утвердить лидерство США в условиях после окончания холодной войны, послужить катализатором международного сотрудничества в борьбе с агрессией и заложить основы новой глобальной системы, более стабильной и опирающейся на общие ценности и законы[974].

Так что реакция Буша была немедленной, решительной и публичной. Несмотря на то что он сказал, что «готов справиться с кризисом в одностороннем порядке, если это необходимо», в тот вечер, прежде чем лечь спать, он позвонил Тому Пикерингу, послу США в ООН. Буш вспоминал: «Я хотел, чтобы Организация Объединенных Наций приняла участие в нашем первом ответе, начав с решительного осуждения нападения Ирака на члена организации». Он считал, что «решительные действия ООН будут важны для сплочения международной оппозиции вторжению и обращения его вспять». Он поручил Пикерингу настоять на проведении экстренного заседания Совета Безопасности как можно скорее, осознавая, что «это станет первым испытанием Совета после окончания холодной войны» в условиях кризиса. Как и Трумэн в 1950 г. по поводу северокорейского вторжения на Юг, он помнил о «том, что произошло в 1930-х гг., когда слабая и лишенная лидеров Лига Наций не смогла противостоять японской, итальянской и немецкой агрессии». В отличие от Трумэна Буш надеялся, что «наши улучшающиеся отношения с Москвой и наши удовлетворительные отношения с Китаем дают возможность заручиться их сотрудничеством в создании международного единства для противостояния Ираку»[975].

Для Буша Советский Союз был ключевым фактором, «во-первых, потому, что он имел право вето в Совете Безопасности, но также и потому, что мог завершить политическую изоляцию Ирака». Однако то, чего он пытался достичь, противоречило бы укоренившимся советским интересам, потому что они долгое время были главным военным покровителем Саддама. «Мои прочные отношения с Горбачевым и Джима [т.е. Бейкера] с Шеварднадзе предвещали позитивное отношение с их стороны, – размышлял позже Буш, – но как далеко они готовы (или могут) пойти с нами, еще предстоит выяснить»[976]. В течение следующих двадцати четырех часов президент и его госсекретарь предприняли решающие шаги – Буш в Вашингтоне, а Бейкер в России – каждый из них готовит публичные заявления, которые определят события ближайших месяцев.

Бушу удалось поспать несколько часов; его помощники почти или совсем не спали. Незадолго до 5 часов утра Скоукрофт прибыл в свою спальню, «явно измученный», с последними новостями. Президент отдал приказ американской военно-морской оперативной группе