жизнеспособности» стабильность Европы была бы подорвана: это был «один из болезненных уроков межвоенных лет». Тем не менее, как обычно, администрация с осторожностью относилась к принятию на себя каких-либо финансовых обязательств, предпочитая говорить о ключевой роли частного американского капитала и многосторонних международных организаций[930].

Государства Центрально-Восточной Европы действительно были воодушевлены предоставлением западных средств. Страны G24, в основном европейские, предоставляли продовольственную и финансовую помощь большей части бывшего советского блока через Европейскую комиссию, в то время как новый Европейский банк реконструкции и развития, возглавляемый главным советником Миттерана Жаком Аттали, предоставлял займы[931]. Но перспектива официального участия в континентальных институтах была важнее. «Европейская конфедерация» Миттерана предполагала включение Восточной Европы в более свободный круг вокруг ЕС-12, в то время как Программа Коля из десяти пунктов даже выдвинула идею возможного будущего членства в Сообществе. Грандиозный замысел Франции по созданию Конфедерации[932] ни к чему не привел, потому что бывшие советские сателлиты вскоре уже не хотели ничего, кроме членства в ЕС. Прецедент уже был создан в феврале 1990 г., когда стало ясно, что ГДР (через присоединение к Западной Германии) будет быстро включена в ЕС-12.

В то время, конечно, Восточная Германия была определенно выделена как особый случай. Другие страны стояли впереди Восточной Европы в очереди на членство в ЕС. Австрия и Швеция, например, были развитыми странами с рыночной экономикой и процветающими демократиями, чей прямой переход к членству не вызвал бы серьезных проблем с переходом: они уже были частью европейской зоны свободной торговли. Посткоммунистическим претендентам, таким как Польша, Венгрия и Чехословакия, при всем их желании интегрироваться в ЕС, пришлось бы ждать до декабря 1991 г. даже только соглашений об ассоциации. И все же все это было более привлекательным, чем низведение до уровня аморфной «Конфедерации».

Что касается другой важнейшей западной организации, НАТО, то восточноевропейские государства почувствовали вдохновение от Лондонской декларации в июле 1990 г. Венгрия, которая считала себя «образцом для региона в целом», была так же заинтересована в Атлантическом альянсе, как и в европейской интеграции, и была первым государством бывшего советского блока, направившим посла в НАТО[933]. Под американский зонт безопасности стремилась и Чехословакия, славянская нация с ярко выраженной западной культурой, позиционировавшая себя центром Европы, связующим звеном между Востоком и Западом. Как объяснил Гавел Бушу, чехословаки считали НАТО «опорой, которую можно было бы использовать при построении новой европейской структуры безопасности», и рассчитывали на соглашение об ассоциации, «аналогичное тому, о котором мы ведем переговоры с ЕС»[934].

Но Лондонская декларация не предлагала членства в Западном альянсе. На самом деле это было невозможно, потому что эти страны все еще были членами Варшавского договора и на их территории находились тысячи военнослужащих Советской армии: 48 тыс. в Польше[935], 75 тыс. в Чехословакии[936] и более 20 тыс. в Венгрии[937]. Таким образом, дверь НАТО оставалась закрытой – по крайней мере, на данный момент.

Поэтому непосредственные надежды Восточной Европы были сосредоточены на СБСЕ. Конференция в Бонне в марте-апреле 1990 г., организованная ФРГ, была призвана достичь соглашения о том, как перейти от Плана к Рынку. Делегация США прибыла со списком из десяти принципов, связывающих «политический плюрализм и рыночную экономику», которые были приняты в итоговой декларации конференции. Один комментатор назвал это «Великой хартией вольностей свободного предпринимательства»[938]. За Боннской конференцией последовала другая, состоявшаяся в мае в Копенгагене для обсуждения аспектов въезда на Запад с точки зрения соблюдения прав человека, где Бейкер выступил с основным докладом. Подхватив крылатую фразу президента, он сказал: «Сейчас мы как никогда близки к реализации давнего ви´дения СБСЕ о Европе единой и свободной». И он подтвердил центральную роль этой организации как «единственного форума, где наши страны могут встретиться на общих основаниях, чтобы направить нашу политическую волю на решение этих проблем для всего континента». Хотя он признал, что СБСЕ не хватает «военной или политической мощи», но заметил, что «это может говорить о коллективных проблемах и интересах Европы. Она может стать, если хотите, совестью континента»[939].

17 и 18 ноября 1990 г., незадолго до саммита СБСЕ, созванного в Париже, Буш беседовал с Гавелом в Праге. Для президента это была особенно важная поездка. Его ознакомительный визит в Восточно-Центральную Европу в середине 1989 г. был ограничен Польшей и Венгрией. На самом деле, он был первым действующим президентом США, приехавшим в Чехословакию.

Визит был чем-то вроде смеси политического театра и личной дипломатии. Вечером 17 числа Буш обратился к стотысячной толпе, собравшейся на Вацлавской площади. Он сорвал гром аплодисментов, когда объявил, что возвращает в Прагу историческое письмо, написанное в 1919 г. Яном Масариком, основателем Чехословацкой Республики, к президенту Вудро Вильсону с изложением декларации независимости его страны и новой конституции. И вот Буш торжественно провозгласил: «1989 год был годом, когда свобода вернулась домой в Чехословакию; 1990 год станет годом, когда ваша декларация независимости вернулась в Злату Прагу».

В этом эмоциональном митинге смешались символы разных культур, народов и эпох. Агенты усиленной президентской охраны в своих оранжевых жилетах мелькали на крышах возле неоновых вывесок, рекламирующих как и настоящее чешское пиво «Будвайзер», так и «Лицензинторг», ныне несуществующее советское внешнеторговое агентство. Президент выступил, стоя между статуей короля Вацлава, святого покровителя Чехии, и не менее культовым современным мемориалом, отмечавшим место, где в начале 1969 г. студент Ян Палах сжег себя в знак протеста против советского вторжения за год до этого. Теперь здесь все было усыпано цветами и свечами в память как о Палахе, так и о студенческой демонстрации 17 ноября 1989 г., жестокое подавление которой полицией положило начало заключительным этапам «бархатной революции», свергнувшей коммунистическое правление.

Ощущая биение пульса истории, Буш горячо говорил о будущем Чехословакии. «Год назад мир увидел, как вы противостоите тоталитаризму. Мы видели, как мирные толпы день ото дня растут числом и решимостью. Мы видели, как несколько свечей превратились в пламя. Мы видели, как эта площадь стала маяком надежды для целой нации, поскольку она дала начало новой эре вашей свободы». Он заверил толпу: «Мы не забыли. Мир никогда не забудет того, что произошло здесь, на этой площади, где была написана история свободы». Но, несмотря на все свои громкие слова, он держал свой кошелек плотно закрытым и лишь повторил ранее данное обещание попытаться получить 5 млрд долл. в виде займов от МВФ[940].

Буш также провел три встречи с президентом Чехословакии. «Я испытывал благоговейный трепет перед Гавелом, – признался он позже. – Это был человек, который всего год назад сидел в тюрьме. Его избивали и ставили на колени, но он отказывался сдаваться. Я нашел его очень скромным, почти застенчивым человеком, совершенно непретенциозным и прямым». Президент