был также впечатлен, но совершенно по-другому, самим местом проведения их переговоров, насквозь пропитанным историей, – Градчанами. Королевский замок на вершине холма, ставший президентским дворцом, был, как с гордостью похвастался Гавел, «одним из самых больших зданий в мире, где располагается власть»[941].

Во время их переговоров Гавел рассказал Бушу о последнем кризисе в его стране и о необходимости, на этот раз, чтобы Запад выполнил свои громкие обещания о свободе и демократии. «С крахом коммунизма в Чехословакии, Польше, Венгрии и других странах мы можем столкнуться с вре менным вакуумом, поскольку все старые связи перестают существовать. Это может стать питательной средой для хаоса и нестабильности. Наши демократии только зарождаются. Заполнить этот вакуум – не только наша проблема, но и обязанность Запада. В течение многих лет вы помогали обеспечить победу свободы. Поэтому появление новой угрозы не в интересах Запада».

«Мы с этим согласны, – сказал Буш, стараясь, чтобы его слова звучали обнадеживающе. – Мы считаем, что СБСЕ предлагает хорошую структуру, и у вас уже есть опора в НАТО благодаря вашей миссии».

«С самого начала, – продолжил Гавел, – Чехословакия возлагала большие надежды на процесс СБСЕ, поскольку мы видим в СБСЕ возможную линию для формирования будущего европейского порядка и устранения вакуума». Он сказал, что фактически «мы хотим институционализировать СБСЕ. Мы надеемся, что постоянный секретариат может находиться в Праге».

Буш с пониманием отнесся к идее о размещении секретариата. И, как он подчеркнул, «мы не хотим, чтобы Польша, Венгрия или Чехословакия оказались европейской ничейной землей»[942].

***

Таким образом, 19 ноября была подготовлена сцена для Парижа. Международные СМИ были полны предсказаний, что саммит СБСЕ в 1990 г. может стать очередным Венским конгрессом, в 1815 г. положившим конец эпохе Наполеона и ставшим началом для почти полувекового мира в Европе[943].

Конференция открылась под сверкающими люстрами Елисейского дворца в пятую годовщину первой встречи Горбачева с Рейганом в Женеве, которая привела к замечательной череде инициатив по контролю над вооружениями, положивших начало демилитаризации вооруженного сердца Европы. В соответствии с Договором о РСМД, подписанным в Вашингтоне в 1987 г., две сверхдержавы убрали свои ядерные силы средней дальности с континента. Теперь СБСЕ завершало два года кропотливых переговоров в Вене между НАТО и Варшавским договором, воплощенных в договоре, подписанном 22 странами. 160-страничное соглашение ДОВСЕ было самым амбициозным соглашением о контроле над вооружениями в истории – подписавшие его стороны обязались уничтожить десятки тысяч танков, гаубиц и другого неядерного оружия на огромном пространстве Европы от Атлантики до Урала. «Какой долгий путь прошел мир!» – восторженно воскликнул Горбачев. Буш приветствовал договор как признак «зарождающегося нового мирового порядка».

Результатом ДОВСЕ, конечно, не стало полное разоружение. На будущее у Атлантического альянса и Варшавского договора оставалось по 20 тыс. танков, 20 тыс. артиллерийских орудий, 30 тыс. боевых бронированных машин, 6 800 боевых самолетов и 2 тыс. ударных вертолетов – вполне достаточно, чтобы вызвать массовые разрушения в сердце Европы. Но сокращения были значительными, особенно для стран Варшавского договора. Чтобы выйти на этот новый паритет, Западу пришлось взять на себя лишь десятую часть сокращений, необходимых для устранения давнего преимущества ОВД в количестве обычных вооружений в Европе. Войска не подпадали под действие ДОВСЕ: ограничения для каждой страны еще будут согласованы позже в Вене, а подготовка нового договора должна быть завершена ко времени следующего саммита СБСЕ в 1992 г. Но после кавказского саммита Коль–Горбачев Соединенные Штаты и Германия уже договорились о предельных значениях официального соглашения – не более 195 тыс. американских солдат в «центральной зоне» Европы и не более 370 тыс. в объединенных вооруженных силах Германии. Тем не менее цифры, которыми обменивались, все-таки были числами на бумаге, потому что ни одна из сверхдержав, вероятно, не собиралась сохранять в регионе свои войска в полном объеме. В новую эпоху большие сухопутные армии казались неуместными. Поэтому в данном контексте неудивительно, что лидеры как НАТО, так и Варшавского договора также подписали декларацию, в которой прямо говорится, что они «они не являются больше противниками, будут строить новые отношения партнерства и протягивают друг другу руку дружбы»[944].

Исходя из этого, основной функцией конференции было утверждение «Парижской хартии для новой Европы», подписанной 34 странами СБСЕ (две Германии к тому времени уже были одной страной). Хартия провозгласила, что «эпоха конфронтации и разделения Европы закончилась. Мы заявляем, что отныне наши отношения будут основываться на уважении и сотрудничестве. Европа освобождается от наследия прошлого» и вступает «в новую эру мира, демократии и единства»[945].

Поддерживающая хартию риторика была столь же экстравагантной. Коль говорил о построении «Европы вечного мира», повторив фразу Иммануила Канта, апостола европейского единства XVIII в. Он также призвал своих коллег обратиться за вдохновением к Французской революции, Американской декларации независимости и английской Великой Хартии вольностей. Альтернатива, по его словам, очевидна: за последние два столетия «Европа, и моя страна в частности, стали эпицентром мировых катастроф». Его французский хозяин, глядя в будущее, провозгласил: «Более сорока лет мы знали стабильность без свободы. Отныне мы хотим свободы в условиях стабильности»[946].

Несмотря на все разговоры Коля–Миттерана об исторических европейских идеалах, риторика, можно сказать, была такой же асимметричной, как и сокращение вооруженных сил. Ценности, провозглашаемые в Париже, были теми, которые Запад давно поддерживал: демократическое правительство, экономическая свобода, права человека и другие «основные свободы». Они были одобрены, по крайней мере номинально, всеми членами СБСЕ в 1975 г. и в настоящее время постепенно внедрялись в бывших советских сателлитах Восточной Европы. И Горбачев, как оказалось, тоже начал претворять эти принципы в жизнь внутри самого Советского Союза.

На самом деле Парижская хартия прежде всего была публичным примером дипломатической алхимии Горбачева. Ни одному предыдущему советскому лидеру и в голову не пришло бы подписаться под таким одобрением плюралистической демократии и экономического либерализма, но это великое предательство марксистско-ленинских принципов было представлено советским лидером как поворотный момент в истории нашего века. «Мы вступаем в мир иных измерений, где общечеловеческие ценности приобретают одинаковое для всех значение». Весь процесс, сказал он на Парижском СБСЕ 19 ноября, продемонстрировал новый вид «международной солидарности», основанной на «способности идти навстречу друг другу… Наша страна, оставаясь великой, стала другой и уже никогда не будет прежней. Мы открылись миру, и мир открылся навстречу нам»[947]. Возможно, риторика была высокопарной, но в то же время она была расплывчатой. Главной функцией СБСЕ теперь было обеспечение того, чтобы СССР и новые посткоммунистические демократии Восточной Европы были интегрированы в политический и экономический прогресс Запада[948]. В конечном счете, однако, Парижская хартия для новой Европы – точно так же, как и первоначальный Хельсинкский заключительный акт пятнадцатью годами ранее, – была всего лишь клочком бумаги, утверждающим общие ценности для