— Чего сколько? Близких и родственников? Тетушек, племянников, племянниц? — переспросила Бош-хатын. — Да их у меня наберется сотня-другая.

— Нет. Сколько? Во сколько исчисляется ваш капитал, госпожа? Из чего он состоит?

Он жадно ждал ответа. Его интересовало сейчас лишь одно: скажет ли старуха про кызылкумские золотые месторождения.

Но Бош-хатын не знала или не хотела сказать, она говорила, да и то не называя цифр, только о том, что лежит на счетах эмира в Швейцарии, в Париже у Ротшильда, в Пешавере, в Мешхеде и в Бомбее в банке Живого Бога Ага Хана — будь он проклят, этот безбожник и обманщик!

— А что скажет хозяин? Капиталы-то их высочества эмира, — шепотом воскликнул Молиар, косясь на резные дверки.

И тогда Бош-хатыи тоже шепотом поделилась с Молиаром «самой таинственной из тайн», которую, впрочем, уже знали многие. На все капиталы эмир дал доверенность ей, Бош-хатын.

— И на кызылкумское золото?

— Какое золото? A! Ты… опять про то… Нет, вот тут у меня записаны мудреные названия и имена. Однако, господин любопытства, время осведомления еще не пришло.

И она помахала пачкой листочков, которую цепко держала своими пухлыми пальчиками. Но махала она перед самым носом Молиара, и тот успел усмотреть, что названий на листках немало и что перед каждым названием стоят цифры с шестью-семью нулями. Бош-хатын запрятала бумажки подальше за пазуху. А Молиар так и не сумел разглядеть, значатся ли в перечне документы концессии на добычу золота в пустыне.

— О верблюдах с золотыми вьюками и в сказках рассказывают, — И Молиар сложил губы трубочкой и «фукнул» презрительно…

— Фукать-то нечего, — с жеманной усмешечкой зашептала Бош-хатын. — Еще есть тайна. Самая темная тайна…

«Неужто сейчас она заговорит о концессии, — думал Молиар, и весь задрожал от нетерпения. — Неужто старуха прознала о моем деле. К чему бы она начала со мной откровенничать. Она видела меня в те годы при дворе и теперь признала. Во всяком случае эмирша говорит обо всем так, будто уверена, что я все знаю. Плохи мои дела».

Но, видимо, у Бош-хатын было совсем другое на уме.

— Правдами и неправдами, лестью и увещеваниями этот сын разводки — эмир — заставляет меня теперь переписать капитал обратно на него. И он послал письмо той французской потаскушке, которую приблизил к себе, — в Женеву, чтобы обделать все эти незаконные дела и через нее, то есть при пособничестве этой сучки, отобрать у бухарского народа его достояние.

Бош-хатын, задохнувшись в подступивших слезах, издавала кошачий писк. А Молиар сидел неподвижно, пытаясь понять, почему Бош-хатын избрала его вместилищем весьма опасных секретов.

«Но как теперь начать разговор о сейфах? Разве она согласится дать доверенность?»

Сидел Молиар опустив голову и пряча глаза, но по побелевшему кончику его широкого, плоского носа и по нервно раздувшимся крыльям ноздрей можно было понять, что он вполне осознает всю опасность своего положения. Сейчас он мог думать лишь об одном: как Бош-хатын узнала о его намерениях.

«Куда они в Кала-и-Фатту запрятывают того, кого они считают своим врагом? Закапывают ли его в могиле на кладбище, бросают ли в бездонный колодец, сжигают ли? Но спокойнее, перестань дрожать. Разговор со старухой не окончен. Главное, ты еще не труп». И Молиар осторожно провел ладонями по теплому сквозь материю белого камзола, довольно-таки округлому брюшку гурмана, любителя хорошо покушать. Нет, он еще жив, хоть и пришлось проглотить столько всяких неудобоваримых тайн.

— Уеду в Бухару! — прокричала Бош-хатын. — Меня обижают, меня огорчают, мне делают плохо. Ищу покровительства и прибежища у большевиков от этой змеи с пятью ногами. И вы должны помочь мне!

— Но как я могу? — пискнул Молиар. — О госпожа, ваши добродетели с божественными качествами неисчислимы.

— Э, царь всех хитрецов, э, продавец слов на базаре лести, — протянула зловеще Бош-хатын. — Разве ты не самаркандец? Разве ты не живешь в Самарканде? Разве ты не еретик шиит? Чтоб вы все подохли, шииты! Разве ты не приехал сюда разнюхивать и зыркать глазами? И чего ты изворачиваешься? Мы умеем в тысячу раз больше и лучше хитрить и выворачиваться. Б-ее-е…

И Бош-хатын совершенно непристойно разинула рот, высунула язык, распялила перед лицом Молиара обе пятерни, и вся заколыхалась, жирная, с лоснящимся, перекосившимся от радости лицом, что она загнала в угол такого ловкого пройдоху.

А царь всех хитрецов и взаправду трясся, не умея сдержать дрожь радости, пробегавшей от затылка по спине к ногам. Да, старуха думает, что сумела раскусить его. Ей уже казалось, что она вольна с ним сделать, что хочет: проглотить ли его, выплюнуть ли с плевком в плевательницу. Кстати, у колена рассевшейся с удобством по-турецки бабищи стояла чеканная золотая плевательница, крышечка которой, как успел прикинуть в уме Молиар, стоила годового дохода целого степного кишлака со всеми людьми и баранами впридачу.

Молиар ликовал. Она сама дала ему возможность вывернуться, и к тому же он теперь имел удобный предлог заполучить то, за чем он пришел.

А Бош-хатын говорила:

— Ну-с, хоть и мала пылинка, но попробуй на вкус — и узнаешь остроту ее, царь хитрецов, господин Молиар, или как там тебя. Будешь слушать, что тебе говорят.

Маленькая круглая чалма беззвучно склонилась. Как хорошо! Есть еще время и возможность все обдумать.

— Так вот, кончились времена, когда господин волк — Алимхан и бедная овечка — подразумеваю себя — вместе бок о бок ходили на водопой. Все! Ты напишешь письмо. А что писать, я скажу. На тебе калам — и пиши.

Трясущейся, прыгающей рукой Молиар писал. Он писал и удивлялся. Оказывается, Бош-хатын всегда уважала Советское государство. Она поняла мудрость и дальновидность большевиков. Большевики утвердили в Бухарском эмирате благоденствие и сытость, спокойствие и добросердечие. Не забыла Бош-хатын продиктовать, что большевики вырвали из-под конской сетки чачвана розовый цвет женской красоты. Много похвал расточала Бош-хатын в начале письма московским комиссарам. А затем лишь перешла к делу. Целую страницу пришлось Молиару исписать слезливыми рассуждениями Бош-хатын о желании умереть на родине. Далее в письме излагалось, что все имущество, капиталы, деньги в золоте, бумажках, серебре, в монетах и слитках госпожа эмирша дарит Советскому Государственному банку, а миллионы она переведет со счетов таких-то и таких-то банков на счета в Москве. Не забыла Бош-хатын перечислить и свои отары каракульских овец с указанием, где они пасутся.

И, наконец, Бош-хатын воскликнула:

— А теперь, сын греха, господин Молиар, изволь написать да послаще, чтобы сахаром рот наполнился у господ большевиков,