Шрифт:
Закладка:
Бош-хатын все еще не решила: слушать ли ей дальше или приказать вышвырнуть наглеца. Она-то знала истинное положение на амударьинской границе и потому колебалась. А никому не знакомый, непонятно, как втиснувшийся в среду аксакалов-животноводов Молиар продолжал:
— Все эти почтенные, пропахшие овечьими тулупами таксыры желают знать — сколько? Сколько мы получим золотых монет, и — клянусь! — не нужно нам никаких других денег. Сколько? Сколько мы получим за пастьбу и заботу, за сторожение и выхаживание, за свежевание ягнят, сушку и выделку шкурок, за сбережение от завидущих глаз нищих и всякой черной кости. Сколько?
— Что ты хочешь? Говори яснее. Мне не подобает слушать вывалянные в навозе слова. Чего тебе надо?
Но резкие слова повелительницы совсем не соответствовали жалкому тону, каким были они произнесены.
И все смотрели с надеждой на этого грубого, но, видимо, толкового Молиара, назвавшего себя карнапчульским прасолом. Чем торговал и чем вообще занимался Молиар, какие стада каракульских овец и где он пас и укрывал их, никто не знал. Но все аксакалы немало повеселились, слушая байки и аския этого самого Молиара, когда пришлось коротать в караван-сарае долгие часы ожидания приема в Кала-и-Фатту.
Оказывается, Молиар не просто балагур, он еще и толковый человек, отлично знающий, когда не грех и поторговаться, даже если купец сам всемогущий эмир бухарский Сеид Алимхан или, вернее, его эмирша Бош-хатын.
И аксакалы согласно закивали головами с таким усердием, что чалмы, тяжелые и грязные, сползли на лбы, на носы и чуть не попадали на дастархан, столь скудный, что на него и смотреть не хотелось.
Но что это? Они глазам своим не поверили. Дастархан в мгновение оказался уставленным обильными яствами: и самсой, и гороховыми пирожками, и вареной, наломанной кусками, курицей, и фазанами, запеченными с фисташковыми и грецкими орехами, и преотличными лепешками из эмирских тандыров, от которых язык попадает в рай, а желудок испытывает сладострастие.
Дастархан преобразился по шевелению мизинца Бош-хатын. Простодушная хитрость. Преображение дастархана готовилось на случай, если аксакалы окажутся непокладистыми и не согласятся на продление кабалы, в которой их держит эмир, или, лучше сказать, госпожа эмирша.
Этот дьявол Молиар — чтоб ему оказаться на доске омывателя трупов — слишком хитер. Надо его задобрить.
Не подвержена самообольщению госпожа. Сладостные видения царственного супруга Алимхана ей не по душе. Это он все грезит о золотом троне. У Бош-хатын повседневная забота домашней хозяйки, знающей, сколько в дворцовой кладовой кунжутного масла в тыквенной бутыли, сколько надо замесить теста на лепешки, чтобы накормить чад и домочадцев. Но Бош-хатын также знает, какая жидкость в политической бутыли Запада и Востока и как замешено тесто в арсеналах инглизов, много обещающих, но мало дающих.
Вот почему дастархан превратился в скатерть-самобранку. От пустого желудка и настроение плохое. Голодный — злой. Не мешает смазать салом глотки степняков. И особо этого хитреца Молиара, а он хитер — довольно взглянуть на его бегающие глаза с шайтанской искринкой, жадные, загребущие.
— И что же вы, таксыр, не кушаете! — пропела Бош-хатын сладенько, даже заискивающе. — Вы, Молиар, — человек, умудренный опытом и благоразумием.
«Слушайте и внимайте! Со всеми Бош-хатын на „ты“, а с этим безвестным Молиаром на „вы“!»
— Сколько? Госпожа, сколько?
Бош-хатын на глазах переменилась, сникла. Старцы, владетели степных отар и пастбищ, осознавали свою силу. Но они боялись трех вещей: власти рабочих и крестьян, при которой, им приходилось жить и изворачиваться. Они боялись эмира, потому что не так просто забыть о жестоких временах деспотии. Они боялись Ибрагимбека, который не разбирал часто, где свои и где чужие, и который был очень жаден на баранье мясо и сало.
А теперь аксакалы будто сбросили с плеч тяжелый мешок и боль от расправляемых мускулов.
Видать, у эмира руки коротки, если этот купчик Молиар так осмелел.
— Пуфф! Пшик!
Словно лопнул бараний пузырь, да так забавно, что все дружно хмыкнули. Оказывается, Молиар надул щеки и озорно шлепнул себя ладонями по ним.
— Стада-то там, за Аму-Дарьей. А мы здесь.
И тогда обескураженная Бош-хатын попыталась овладеть положением. Позеленев, с трясущимися губами, она пригрозила:
— Поберегись! Проклятие тем, кто посягнет на собственность эмира. По закону! Вы получите по закону. Берите, что полагается. Берите за овец, которых пригоните с той стороны на афганский берег. И благодарите эмира за милость!
— В мире один эмир — золото! Золото золотом остается, хоть его в дерьмо сунь, — сказал, хихикнув, Молиар. И кассанец Хамдулла тоже захохотал. Он, тугодум, наконец понял, что из трех страхов остался один — страх перед Советской властью. Как бы она не дозналась, что он никакой не председатель несуществующего животноводческого ширката, а приказчик эмира, укрывающий от народа имущество свергнутого в революцию тирана. О, он, — да и остальные, — понимали существо дела, и потому им не терпелось приступить к торгу. Они хотели избавиться от эмирских отар, заполучить полновесные желтые кружочки, сбросить гнет страха и, положив в мошну изрядный куш, отправиться жить куда-нибудь в тихое, спокойное место за границей. Потому они и торговались не слишком рьяно и не напомнили о плате за пастьбу, которую Бош-хатын «зажилила», как сболтнул Молиар. Когда, уже договорившись, наконец, обо всем, купцы выходили, Бош-хатын окликнула Молиара. Он вернулся и снова сел перед нею. Он только собрался открыть рот, когда увидел, что Бош-хатын искательно заглядывает ему в глаза.
— Очень хорошо, — сказала она вдруг, словно отвечая на какую-то давно заботившую ее мысль. — А если мы напишем письмо большим московским начальникам?
— Начальникам? Московским? — поднялся Молиар.
— Вот уж десять лет источаем мы слезы тоски и жаждем приклонить голову у своего порога. Желаем найти успокоение нашей старости в стороне Бухары. Мы тоже не лишены имущества и имеем немало и николаевских червонцев, и гиней, и золотых франков, накопленных повседневными трудами, и американских долларов. И всё мы готовы пожертвовать Советской власти.
— Всё? — удивился Молиар, и на его круглой физиономии обрамленной черной, с серебряными нитями бородой, отразилось изумление.
«Ну, — думал он, — ну старуха, ну и вильнула змеиным хвостом. Китайский фокус придумала!»
Его напугало, что Бош-хатыи доверила такое желание ему, Молиару, никому не известному самаркандцу. Неужто она приняла его за советского человека?
А Бош-хатын, вроде и не замечая растерянности собеседника, не отступала. Видите ли, она никогда не противилась Советской власти, освободившей женщин. Она сама, Бош-хатын, угнетенная женщина, жена эмира-тирана, хоть сейчас готова возвратиться в Бухару.
