Шрифт:
Закладка:
— Аллах, — схватилась за голову Бош-хатын, — да разжуй ты свою жвачку, господин Кабани! Говори, сколько овец в отарах.
— Ханум, — темнил желчный кассанец Хамдулла, — все овцы в руках колхозов. И чабаны — проклятие их отцу! — ума набрались, изо рта ум прет. Сразу, если что, бегут жаловаться.
Исхак Ходжи Кабани подхватил:
— Мы хоть и называемся председателями ширкатов, а без черной кости ничего не можем.
— Не можем… — закивали чалмы. — Сами не можем.
— А вы черную кость давите! Душите!.. — поучала Бош-хатын.
— Другой теперь в степи порядок, — сокрушались аксакалы. — Когда же, наконец, их высочество с войском пожалует. Он показал бы черной кости!
Лицо Бош-хатын задергалось. Со щек чешуйками посыпались высохшие белила.
— Под зеленым знаменем скачут божии каратели к Бухаре. Да сметут они с лица земли безбожные Советы! Да наступят блаженные времена ислама! — почти пропела Бош-хатын, и ей сделалось даже самой приятно, словно внутренности салом себе смазала или положила в рот джузиканд — лакомство из сушеного персика, начиненного сахаром с миндалем. Она разулыбалась, блеснув золотыми зубами.
Но купцы ничуть не смягчились, ибо как ни горек перец, но солью он не сделается, как ни кокетлива старуха, девушкой она не обернется.
— Скоро войско ислама дойдет до вашей степи. Я послала наперед тайком своих амлякдаров на пастбища и в кутаны, они проверили амбары со смушками и подсчитали, сколько и чего. И вы теперь меня не надуете. И посмотрим: уж не доверил ли его высочество собакам охранять бурдюк с сыром. А всех чабанов и батраков, осмеливающихся тявкать и задирать нос и разевать рты на царское имущество — под нож!
Голос ее сорвался в визг, в нем вылилась вся злоба старой эмирши, вот уже десятилетие копившей ярость на народ.
Но сейчас надо было заниматься делами, и Бош-хатын строго спросила:
— А ну, Исхак Ходжи Кабани, вытаскивай отчеты и выписки. Да не утаивай цифр, старый хитрец! Я тебя знаю! Вешаешь в своей лавке на крючок баранью голову, а продаешь собачатину.
И Бош-хатын пальчиком погрозила старому коммерсанту, имя которого гремело на всех пушных ярмарках Европы и Америки, всюду, где шла торговля мехами.
Бухара была и оставалась главным поставщиком каракульской смушки во всем подлунном мире. Бош-хатын сейчас сидела словно на иголках, разглядывая темно-бронзовые с лаковым отливом от солнца и ветра щеки, лбы и носы, окаймленные серебром бород. Эти знатоки владели тайнами выращивания редчайших сортов каракуля, каких нет нигде, кроме Карши, Нишана, Мубарека, Каракума, Кассана, Карнапчуля. В странах Среднего Востока, в Афганистане, в Иране каракуля и не так много, и он худшего качества. Даже те миллионы голов каракульских овец, которые до двадцатого года успел переправить эмир Сеид Алимхан в степи Северного Афганистана, давали шкурки качеством похуже. А то, что на меховых аукционах Лейпцига предлагали из каракульских смушек коммерсанты Польши, Германии, Франции, Канады и Соединенных Штатов, не шло ни в какое сравнение с бухарским товаром. Даже из Южной Африки, из пустыни Калахари, куда в конце XIX века были завезены из Бухары производители — кучкары, поступал каракуль самого низкого качества.
«Да, — думала Бош-хатын, — красавицы Запада и Востока готовы отдать свое тело ласкам обезьяны, лишь бы щеголять в каракулевой шубке, выращенной среди солончаков и колючек наших кочевий». Сама из кочевого рода, Бош-хатын преотлично разбиралась в пастьбе, в статьях кучкаров и маток, в свежевании и в сушке шкурок новорожденных ягнят и во всем, что касается производства каракуля.
И все, сидевшие в михманхане, опытные прожженные торгаши и каракулеводы, слушали эту разбухшую от сладкой жизни старуху и проникались тревогой. Пальца ей в рот не клади, откусит. Она разбиралась в сортах. Заставила их вытащить из хурджунов шкурки и ожесточенно спорила с Исхаком Ходжи Кабани.
— Да разве это черный араби из Кассана? Обманывай дураков! У кассанского и валик не тот, и рисунок красивее, а ты подсовываешь мне сорт «боб». Слепец разглядит, что тут не валик, а бобовые завитки.
И она углубилась в такие тонкости по поводу завитков, «гривок», «колец», прилизанности, закрутки, извивов шерсти, что многоопытные каракулеводы могли лишь вздыхать. А когда Бош-хатын принялась определять оттенки шкурок: камбар — коричневой бронзы, сур — серебристые, шабранг — цвета пламени чирага в ночи, гулигез — розовые, тогда и сам Исхак Ходжи Кабани прикусил язык. Беседа грозила затянуться до ночи. Но Бош-хатын вдруг прервала просмотр образцов и воскликнула:
— Давайте отчеты!
Считали и подсчитывали. Бош-хатын осталась довольна. Даже слово похвалы сорвалось с ее уст. Получилось так, что в Советском Узбекистане нетронутыми лежат целые богатства.
— Можете возвращаться к своим кошарам. Ждите. Час освобождения близок. Но остерегайтесь, если поголовье уменьшится хоть на одну овцу…
Лица и бороды вытянулись. А деньги? А золото?
— Кхе! Кхоу! Кхаа-кха!
Разнообразные кашляющие, перхающие звуки вдруг наполнили михманхану. Все чалмы — белые, красные, синие — резко закачались, и бороды повернулись в сторону, где так непочтительно прозвучал кашель.
Оттого, что ее осмелились прервать, Бош-хатын проглотила слова и таращила глаза.
Кашель оборвался. Из дальней, самой малопочтенной стороны, что у самого входа в михманхану, вошел, нет, вкатился колобком в комнату в белом чесучовом камзоле, в белой чалме пирожком Молиар. Он приложил руку к сердцу, к желудку, снова к сердцу, рассыпаясь в почтительнейших приветствиях и извинениях, по всем законам восточного этикета. Он только что не распростерся ниц перед Бош-хатын, так он вел себя приниженно. Но то, что он начал говорить сейчас же вслед за изысканностями восточного славословия, заставило купцов в один голос воскликнуть: «Тауба!» А Бош-хатын побагровела сквозь слой китайских белил.
— Хватит, госпожа. Базар есть базар! Торговля есть торговля, — грубил Молиар. — Сам пророк благословен, он торговался и рядился, назначал и сбивал цену, добивался прибылей и устранял убытки. А нам, купцам, все равно — во дворце мы или в торговом ряду, и госпожа для нас — тот же продавец и покупатель. Мы имеем товар, вы имеете желание купить, а мы продать. Сколько?
— Кто таков? — спросила потихоньку у босоногого Начальника Дверей оробевшая Бош-хатын. И все поняли по ее растерянности, что и положение эмира, и дела Бухарского центра, и состояние воинства ислама совсем не так уж хороши. «Гранат, с кожуры красивый и сулящий сладость языку, — в середине-то кислый».
— Мы, аксакалы, — продолжал Молиар, — хотим, чтобы во рту у нас сделалось слаще сахару, и уж пусть по
