– Тут целую осень паслась скотина, и народ съезжался сюда отовсюду, – говорил шофер. – Тащили и мешками и возами.

Да и в эту декабрьскую стужу над кукурузой табунились, перелетывая с места на место, суматошные галочьи стаи. Поневоле вспомнишь бессмертные строки Некрасова о несжатой полосе. Вона! Одна жалкая полоска, оставленная на осень, наводила грустную думу. А тут море разливанное не то бедствия, не то головотяпства. А сколько прикрыто снежным покрывалом картошки да свеклы?.. Одному Богу известно. И никому до этого дела нет.

– Чьи хоть поля-то? – спрашиваю попутчиков.

– Акционерного общества «Кремлево», – отвечает Елена Николаевна. – Бывший колхоз «Восход».

– Да, хрен редьки не слаще, – говорю.

– Раньше хоть на ковер в райком вызывали за такое художество, – усмехнулся Николай Васильевич. – А теперь и этого нельзя делать. Все независимые.

– На то она и демократия, – соглашаюсь я. – Хочу – сам ем, хочу воронам оставлю. «Свобода, бля, свобода!» – как в блатной песенке поется.

– Ну, этим-то у нас никого не удивишь.

– И то правда…

* * *

Невольно вспоминаю тридцать третий год; насильно сколоченные колхозы упустили под снег огромные поля озимых хлебов, яровых, картошки. У редких единоличников все выгребли из сусеков вездесущие «сороки», так прозывали крестьяне доброхотов-активистов, нахлынувших из городов выколачивать хлеб у «злостных» неплательщиков. А весной начался голод. Крестьяне – и малый и старый – с кошёлками, с мешками подались на поля откапывать перезимовавшую картошку; вся эта мокрая, гнилая, вонючая масса текла ручьями из мешков, оставляя на спинах бурые полосы. Ее рассыпали, точнее, разливали на рогожах, ватолах, выпаривали на солнце досуха, толкли эту массу в ступах до серого порошка, похожего на дорожную пыль. Из такой-то «муки» пекли «оладьи» и ели. «Ничего, – говорили, – есть можно, только на зубах скрипит да пованивает».

Раньше «мудрейшие из мудрейших» говорили народу: «Вы – темная масса, потому как жили при старой и негодной системе, основанной на паразитизме, на частной собственности то есть. Давайте всех паразитов-частников уничтожим, ну, на худой конец оставив в голом виде за чертой, а сами сиганем через забор “в светлое будущее под названием социализм”». Когда же им возражали: «А по какому праву шуруете? Надо народ спросить: хочет он прыгать через забор или нет?» «Мудрейшие из мудрейших» отвечали хором, пели то есть: «Вышли мы все из народа…» А посему «одни лишь мы имеем право, а паразиты никогда».

Теперешние устроители экстренного счастья, заставляющие народ на крыльях спекуляции перепорхнуть через пропасть нашей безалаберности все к тому же призрачному изобилию, только под названием не социализм, а частная собственность, тоже могут запеть: «Вышли мы все из коммунистов…» Из социализма то есть. А те, которые остались с народом, в социализме замешкались по нерасторопности своей, пусть пеняют на самих себя. Буде вякать начнут насчет нашей резвости, мы им напомним знаменитое кредо двадцатых, тридцатых и иных годов: «Тот, кто сегодня поет не с нами, тот против нас». Мы оптимисты!

Тут невольно вспомянешь былое: «Веселая царица была Елисавет: поет и веселится, порядка только нет». Вот так и мы ноне веселимся. А кругом: «Все голо, бля, все голо».

Ну и что? Вина-то, мол, не наша, не тех, кто в голове колонны, а тех, которые темп не держат. Маршировать так и не научились. «Ну их к свиньям!…» Они какие-то в полоску: не то черно-белые, не то красно-коричневые… Ну, за версту же видно – неполноценные.

Не пора ли кончать с этой затяжной головотяпской замашкой – выбраковывать народ, как пестрых овец из басни Крылова?

От огромного когда-то Дмитриева, вольно расселившегося на живописных холмах посреди бескрайней степи, уцелели жалкие остатки; избы деревянные заметно обветшали: три-четыре окошка по фасаду, из-под тесовой обшивки кое-где проступают старые бревна; красные, источенные временем кирпичные дома, словно обгрызаны по углам неведомой скотиной с железными зубами. Их всего – десятка три-четыре, не больше. И только буйная поросль ветел и тополей, оставшаяся от старых усадеб, да одичавший непролазный ивняк, покрывший неоглядные холмы да распадки, да огромный обезглавленный остов кирпичного храма на самом видном холме – все это наводило на грустные мысли о том, какая обширная селитьба была на этой животворной и одичавшей земле.

Езда по селу немыслимая для любого транспорта – не дорога, а спаренная траншея, – канавы чуть ли не в пояс. И на всю глубину лоснящийся, как стыльный деготь, знаменитый русский чернозем. Перед отъездом я спросил главного инженера:

– Какой урожай сняли в этом году?

– Зерновых? На центральной усадьбе девять центнеров, в Дмитриеве, по-моему, меньше.

– А кто убирал его?

– И арендаторы… И мы помогали.

Всего девять центнеров на таких сказочных черноземах! Дожили до приватизации… Чем же такая приватизация отличается от бывшей коллективизации? Да ничем – и по форме, и по результату. Все та же команда сверху – и бесправие крестьян. Но раньше это делалось по «передовой теории Маркса» для счастья всего международного «проталерията», как говорил герой Бунина, а теперь делается по «передовой теории рынка». Для счастья кого? Обнищавших горожан или этих отощавших деревенских жителей? Им в самый раз теперь идти на рынок со своими шоболами. Какое счастье принес нам этот суматошный год, мы почуяли на собственной шее. Естественно, кое-кому и подфартило. Но кому? Или, может, ответят эти теоретики «нового большого скачка» и практики все того же бюрократического головотяпства?

Остановились у обветшалого кирпичного дома Агуреевых. У забора тявкают две маленькие собачонки. Каждая привязана к собачьей будке не то на шнурке, не то на бечевке; заливаются навзрыд и хвостиками виляют. Подхожу к одной, почесал ей за ухом, она – брык на спину и ноги врастопырку. Другая повторила в точности то же самое: иди, мол, куда хочешь и бери чего хочешь, раз ты такой ласковый. О, Господи! Расея-матушка… Как не любить тебя, не жалеть и не плакать о тебе?

Со двора вышел мужик неопределенных лет, ветхая примятая шапка сбита набекрень, стеганая «куфайка», штаны заношенные до лоска и растоптанные «валенцы». Лицо темное и не то что в глубоких морщинах, а в рытвинах. Приветливо подает широкую, как лопата, ладонь.

– Вы писали письмо в газету? – спрашиваю его.

– Я глухой, – отвечает с виноватой улыбкой, – оглох на тракторе да на комбайне… А хозяйка в церкви. Езжайте туда. Они там зерно лопатят.

Всех работников этого оскудевшего селения мы застали у врат старой церкви, обезглавленной и превращенной в зернохранилище.

Все в один момент побросали лопаты и окружили нас. Все в черном