— О Магдалене разговор… — Рот Яно скривился, казалось, он вот-вот расплачется. — Сказать, что баба она плохая, не могу. Может, лучше ее и нет на белом свете. — Его снова перекосило. — Да только еще до того, как взял я ее в свой дом, один человек вскружил ей голову. И теперь не обо мне — об нем она думает. Я к ней с лаской, а она отворачивается от меня. Нет, чтобы приголубить меня — она ведь приветлива и ласкова, — да где там, глядит на меня, будто ничего не понимает… Не могу, не могу… я больше так. — Он опустил голову на край стола и разрыдался.

— Стало быть, правда это, — заметил ему корчмарь, — а я думал, злые языки зря болтают.

Запоточный махнул рукой, вытер нос, глаза и тяжелым взглядом обвел корчму. Собственно, он зашел попросить корчмаря об одной услуге, да никак не может собраться с духом. Заказал еще шкалик и залпом опрокинул его. Потом еще один и еще — пока не напился в стельку. Едва сидя на скамье, он выложил наконец, зачем пришел.

Начал он с того вечера в бору, когда мы с Магдаленой поклялись друг другу в верности до гроба. Подлая душонка, он все подслушал, притаившись в зарослях можжевельника. И, видите ли, до сих пор жалеет, что не прикончил меня тогда. Отсидел бы несколько лет в тюрьме, все легче, чем эта собачья жизнь. Тут и у меня мелькнула мысль: стоило мне тогда посильнее сдавить его горло — и Магдалена была бы избавлена от мук и унижения. Но я не раскаивался, что не убил его. Чего бы я достиг, если б отправил на тот свет человека и стал убийцей? Это было противно моей натуре; я сознаю: не таким путем вершится правосудие, и я хочу идти по жизни праведной стезей.

Под конец Запоточный попросил корчмаря уведомить его, если в деревне появится человек с тройкой гнедых. Это как раз тот, кто вскружил голову его Магдалене. Тот, кто превратил его жизнь в пытку. А уж он, Запоточный, сумеет свести с ним счеты.

— Так вот оно что, старина… — проговорил я, когда корчмарь кончил свой рассказ.

Он кивает и дает мне понять, что опасается за последствия своей откровенности. Убеждаю старика, что ему нечего бояться. Напротив, я постараюсь отблагодарить его честь по чести. Не долг ли христианина стоять на страже справедливости? Не станет же он потворствовать козням насильника и пьяницы, каковым Яно стал с тех самых пор! По словам корчмаря, Запоточный наведывается к нему все чаще и чаще и вроде даже сам побаивается, что может спиться.

— Ну а что Магдалена? — решаюсь я спросить после минутного молчания, так как она интересовала меня куда больше, чем ее муженек.

Перед корчмарем я делаю вид, что жду спокойно и терпеливо его ответа, а сам сижу как на иголках.

— Да что Магдалена… не сладко ей живется. Тут ведь с самого начала не все чисто. Поговаривают, будто Запоточный, только вы уехали, на Ивана Купалу, когда костры на горах жгли, силой взял ее. Возвращается он из лесу после драки с вами, глядь, а она одна-одинешенька у опушки, с его конем. Тут он ею, слабой, и овладел. В том же году Магдалену принудили выйти за него замуж, потому что у нее ребенок должен был родиться.

«…Силой взял… — повторяю я про себя вслед за корчмарем, — силой, да еще в тот же вечер, как я уехал в Турец!»

Так опозорить чистую и невинную девушку! Каково мне это слышать! Мне стало душно, и я расстегнул все пуговицы на куртке и ворот сорочки.

А корчмарь все покачивает головой и говорит, говорит:

— В жизни не видывал такой унылой свадьбы. Невеста хоть и не плакала, но лицо у нее было такое, будто ее из петли вынули. Я сразу же сказал: ничего путного из этого не получится. С той поры, как она переступила порог его дома, никто не видел, чтоб она улыбнулась. Запоточного пуще всего бесит — почему, мол, неприветлива с ним на людях, ходит как в воду опущенная. Но никогда не пожалуется, словечка худого о муже не скажет. А поглядишь на нее — все страдания на лице, как в святом писании про муки Христовы.

Старик кончил. Сердце у меня чуть не разорвалось в груди — слова били по нему, точно молот по раскаленному железу. Руки у меня зудели, готовые ломать все вокруг. Вместо Запоточного я едва не схватил за глотку самого корчмаря. Но я совладал с собой в своем неутешном горе. И только допил вино, не ощутив даже вкуса последней капли.

В тишине, от которой мороз подирал по коже, в тишине, затаившейся по углам корчмы, я произнес задумчиво:

— Так вот оно, значит, как.

— Да, — отзывается старик и спрашивает, понятен ли мне теперь его испуг, когда я появился в корчме.

Да, теперь мне понятно, почему он не сводил глаз с моих лошадей, которые все еще стояли под окнами. Я засмотрелся на них, и тогда он спросил, не отвести ли их от греха подальше на конюшню. Я ответил, верней, буркнул себе под нос, что мне все равно, пускай отведет, куда хочет.

Корчмарь вышел. Оставшись в одиночестве, я ощутил во рту оскомину. Не от вина ли, подумал я, хотя причина, разумеется, крылась в моем душевном состоянии, и с такой силой сдавил стакан, что от него остались одни осколки, а пальцы залила теплая кровь.

Запах свежей крови ударил мне в ноздри, и тут я увидел, что корчмарь уже ведет моих коней на конюшню. Я вскочил и крикнул ему в окно, чтобы он оставил их. Дескать, я сейчас расплачусь и уеду.

— Вы собираетесь куда-нибудь ехать? — спрашивает он.

Я раздумывал, что ответить.

Я прекрасно знаю, куда поеду. Вскочу на своего гнедого — и галопом к усадьбе Запоточного. Постучу в ворота и, если впустят на двор, кинусь на Яно и придушу, как стервятника, в отместку за то зло, которое он причинил Магдалене. Моей Магдалене. Моей доброй и нежной Магдалене. Моей красавице целомудренной.

Я знал, что отвечу: «Отведите их на конюшню!»

Знал, что смягчусь, едва вспомню о ней.

Так оно и случилось.

— Отведите их на конюшню, — приказываю ему.

Я говорю так, потому что внезапно все дурное во мне улеглось. Руки, которые еще минуту назад готовы были убить, затосковали по гладким, белым рукам Магдалены. Глаза, которые минуту назад не устрашились бы смерти, жаждали созерцать Магдалену,