– Ты станешь несокрушимой во всех смыслах. Не только физически. – Беа глядит на Скарлет. – Вся твоя боль, все твое горе – ты больше не будешь их чувствовать, все это у тебя пройдет.

Я думаю о Лео, о Тедди.

– А как насчет любви? Мы будем чувствовать любовь?

Беа чуть заметно колеблется.

– Да, будете.

Снова думаю о Лео. Интересно, если я встану на сторону моего отца, смогу ли я договориться с ним насчет жизни возлюбленного?

– Сколько еще времени у нас остается до его прихода? – спрашивает Скарлет, обращаясь все к той же Беа. – Он придет скоро?

Сестра говорит спокойно, но я вижу, что на самом деле ей куда более страшно, чем может показаться. Как и всем нам, кроме Беа, которая явно уже сделала выбор. Интересно, если бы мы выбрали тьму, осталась бы наша жизнь такой же, как сейчас, хотя бы на Земле? До меня вдруг доходит, как мало я знаю обо всем этом, и жалею, хотя теперь наверняка уже поздно, что была слишком заносчива, чтобы спросить. Тут я замечаю, что Ана не ответила на предложение Беа. Собственно говоря, она с тех пор вообще молчит.

– Чутье мне говорит, – Беа перестает ходит взад-вперед, – что он будет здесь с минуты на минуту.

Наш отец

– Четыре победительницы.

Его голос похож на раскат грома, раздавшийся над деревьями. Затем он выходит из тумана на поляну. Налетает холодный ветер, взметнув палые листья. Когда мужчина идет по плющу и мху, по земле под нашими ногами пробегает дрожь.

Я чувствую, как сердца моих сестер начинают биться быстрее. Наш отец древен и несокрушим, как секвойя, и внутри него заключена неимоверная жестокость. Я вижу, что он способен на все.

– Поздравляю, мои дорогие. – Отец окидывает нас взглядом, и его золотистые глаза светятся в темноте. Он высок, худ, у него белые волосы и такое морщинистое лицо, словно ему десять тысяч лет. Он приближается, простирая к нам руки, но, видя, что мы не спешим ему навстречу, останавливается на середине поляны и смыкает ладони.

– Стало быть, четыре мои любимые дочери наконец-то достигли совершеннолетия. У меня такое чувство, будто я ждал этого момента не меньше двух веков. – Он поднимает обе руки. – Добро пожаловать домой, мои девочки.

Из земли появляются десятки ростков, они быстро становятся длиннее, толще, разветвляются, на ветках вырастают листья и цветы, пока не превращаются в розовые кусты, отягощенные сотнями кроваво-красных роз, которые в лунном свете кажутся почти черными. Он превратил нашу поляну в свой сад.

– Маленький подарок. – Мужчина по очереди улыбается каждой из нас.

Мы все напрягаемся – даже Беа – и стоим прямые, словно канатоходцы на проволоке, натянутой над бездной, сознавая, что один-единственный промах одной из нас будет означать смерть всех.

– Должен признаться, я думал, что вы можете не пережить посвящение. Таких, кто побеждает моих солдат, слишком мало. Боюсь, мои дочери часто разочаровывают меня своей… готовностью сдаться. – Он смахивает с лацкана упавший лист. – Но оставим эту тему. Как вы чувствуете себя теперь?

Мы смотрим на него, безмолвные, неподвижные.

– О, полно. – Он ухмыляется, ни дать, ни взять ястреб, держащий в когтях мышь. – Не притворяйтесь пассивными – вы куда лучше, чем покорные самки. В вас содержится тьма, и за это вы должны быть благодарны. – Он снова смыкает ладони, и на поляне опять начинает дуть холодный ветер. – Посмотрите на ваши жалкие жизни – они даже в малой мере не отражают вашего истинного великолепия. Я предлагаю вам спасение от тяжелой, скучной работы и мытарств, от положения граждан второго сорта. Я предлагаю вам величие и славу – carpe diem[72].

Мне хочется взглянуть на моих сестер, но я не могу, ибо не в силах оторвать глаз от него. Как будто наблюдаю свою собственную смерть, видя, как он вырывает сердце из моей груди.

– Послушайте, мои дорогие, я хочу иметь возможность быть вам хорошим отцом. – Вильгельм Гримм делает шаг вперед. – Ведь любому отцу хочется, чтобы его дочери полностью реализовали свой потенциал, не так ли? – Он делает паузу. – Но я не буду навязывать вам выбор. Решать только вам.

Думаю о солдате, которого убила. И о моем отчиме.

– О, Голди. – Отец улыбается, как будто я произнесла мои мысли вслух. – Боюсь, убийство того смертного не считается. А истребление солдат – это и вовсе пустяк. Тебе придется добиться больших успехов.

Смотрю на него, не говоря ничего. Что я могу сказать тому, кто устанавливает правила?

– Ну, так что? – Он начинает ходить взад и вперед, но вид у него при этом куда более грозный, чем был у Беа. – Поскольку в крови у каждой из вас сейчас полно восхитительной смертоносной тьмы, думаю, вы готовы воспринять, – он почти смыкает большой и указательный пальцы, – некоторую толику зла… Что скажете?

Я украдкой перевожу взгляд на моих сестер, но они глядят не на меня, а на него с ужасом в глазах. Все, кроме Беа, которая смотрит на нашего отца так, будто он ангел, пророк, будто он любовь всей ее жизни.

– О, я вас умоляю. – Гримм перестает ходить взад-вперед и вздыхает. – Не стройте из себя святош. Вы уже почти достигли цели. Остается сделать только крошечный шажок. Я знаю, вам понравилось убивать, не так ли, моя дорогая Ана?

Поворачиваюсь к Лиане: сейчас она молчит, всю ее храбрость как рукой сняло. Я тоже сникаю в присутствии этого мужчины. Интересно, как отреагирует Ана? Она стоит, не шевелясь.

– Полно, не будьте такими ханжами. Дайте мне возможность наконец-то повести себя как отец. Я буду медведем-папой, а вы моими медвежатками, и я покажу вам, как славно можно поразвлечься во тьме!

Он ждет, чтобы кто-то из нас заговорил, но мы молчим.

– Должен признаться, я разочарован вашими манерами. – Он сердито хмурится, и морщины на его лице обозначаются резче. – Неужели ваши матери ничему вас не научили?

Где же Лео?

Я чувствую, как слегка шевелится стоящая рядом Скарлет, инстинктивно касаюсь ее руки, но тут же отдергиваю пальцы – ее кожа горяча, как огонь. Прикусываю губу, чтобы не вскрикнуть от боли.

– Что ж, – продолжает наш отец, – вижу, мне придется поучить вас самому. Вам явно нужно еще многому научиться.

Лиана поднимает взгляд и смотрит ему в глаза.

– У тебя я ничему учиться не буду.

Потрясенно воззряюсь на мою сестру. Скарлет и Беа тоже смотрят на нее, словно не веря своим ушам.

– Ты не права, моя маленькая Ана, – говорит Вильгельм. – Судя по тому, с каким восторгом ты заживо сварила твоего солдата, я бы сказал, что ты уже многому научилась. – Он опять ухмыляется, и рот его похож на печь, а язык – на пламя. – А как насчет тебя, Рыжик? Я с таким наслаждением смотрел, как ты испепелила того незадачливого паренька, но сама ты наверняка испытала еще большее наслаждение, сжигая его.