Шрифт:
Закладка:
Ah! non glunge uman pensiero
Al contento ond'io son piena![121]
Здесь, в подражание Малибран*, она изменила фразировку Беллини, понизив голос до тенорового G и затем сразу перейдя на две октавы вверх.
Оставив рояль после этих чудес вокального исполнения, она вернулась ко мне, и я в самых восторженных выражениях излил свое восхищение. О своем изумлении я ничего не сказал, хотя изумление было непритворное, так как слабость или, скорее, какая-то дрожь нерешительности в ее голосе при обыкновенном разговоре не позволяла мне ожидать многого от ее пения.
Мы говорили долго, серьезно, без помехи и совершенно свободно. Она заставила меня рассказать ей о моем прошлом и слушала, не проронив ни слова. Я ничего не скрывал, чувствуя, что не имею права скрывать что-либо от ее доверчивого участия. Ободренный ее откровенностью в отношении деликатного вопроса о возрасте, я, со своей стороны, совершенно откровенно рассказал не только о своих мелочных недостатках, но и о тех моральных и даже физических слабостях, признание которых, требуя большого мужества, служит тем более очевидным доказательством любви. Я рассказал о своих похождениях в колледже, о своих сумасбродствах, попойках, долгах, любовных увлечениях. Я упомянул даже о чахоточном кашле, которым страдал одно время, о хроническом ревматизме, о наследственном расположении к подагре, и в заключение, о неприятной и неудобной, хотя тщательно скрываемой до сих пор, слабости зрения.
– Насчет этого последнего пункта, – смеясь заметила госпожа Лаланд, – вы сознались очень неблагоразумно; так как, ручаюсь, без вашего признания никто не заподозрил бы вас в этом недостатке. Кстати, – продолжала она, – помните ли вы, – тут я заметил, несмотря на полумрак комнаты, что лицо ее покрылось густым румянцем, – помните ли вы, mоn cher ami[122], эту вещицу?
Тут я увидел в ее руках лорнет, совершенно подобный тому, который так поразил меня в опере.
– Слишком хорошо, увы, помню его, – воскликнул я, страстно пожимая нежную ручку, протягивавшую мне лорнет. Это была великолепная вещица, в богатой филигранной оправе, сверкавшая драгоценными каменьями.
– Eh bien, mon ami[123], – продолжала она с каким-то empressement[124] в голосе, несколько удивившим меня. – Eh biеn, mon ami, вы просите меня о милости, которую называете бесценной. Вы просите меня обвенчаться с вами завтра же. Если я соглашусь на вашу просьбу, которая отвечает желаниям моего сердца, можно ли будет и мне попросить вас об одной очень, очень маленькой жертве?
– Назовите ее! – воскликнул я с энергией, которая чуть не выдала нас гостям, и едва удерживаясь, чтобы не броситься к ее ногам. – Назовите ее, моя возлюбленная, моя Эжени, моя жизнь! назовите ее!.. но она уже исполнена, прежде чем вы назвали.
– Вы должны, mon ami, – сказала она, – ради своей возлюбленной Эжени, преодолеть маленькую слабость, в которой только что признались, слабость скорее моральную, чем физическую, слабость, которая так не подходит к вашей благородной натуре, так не совместима с вашим открытым характером и, без сомнения, рано или поздно навлечет на вас какую-нибудь неприятность. Вы должны победить ради меня то своего рода кокетство, которое, как вы сами сознались, заставляет вас отрицать или скрывать слабость вашего зрения. Ведь вы, действительно, скрываете этот недостаток, отказываясь прибегать к средствам, которые могли бы исправить его. Словом, вы должны носить очки, и неправда ли, ведь вы уже согласились носить их ради меня. Вы примете от меня вещицу, которую я держу в руке. Она превосходно помогает зрению, но, право, стоит пустяки, как драгоценность. Вы увидите, что можно носить ее в виде очков постоянно, или пользоваться ею как лорнетом и носить в жилетном кармане. Но вы уже согласились носить ее в виде очков и постоянно, ради меня.
Признаюсь, эта просьба порядком смутила меня. Но обстоятельства, разумеется, не допускали колебаний.
– Это решено! – воскликнул я со всем энтузиазмом, какой только мог проявить в данную минуту. – Решено и подписано с величайшей радостью! Я готов пожертвовать каким угодно чувством ради вас. Сегодня я буду носить этот милый лорнет, как лорнет, в жилетном кармане, но с первым проблеском того счастливого утра, которое застанет меня вашим мужем, я надену его на… на нос и буду пользоваться им не так романтически, не так изящно, но, конечно, с большей пользой, именно, как вы желаете.
Затем наш разговор перешел к завтрашней свадьбе. Моя невеста сообщила мне, что Тальбот только что приехал. Решено было, что я немедленно увижусь с ним и попрошу достать карету. Soiree[125] вряд ли кончится раньше двух часов, тем временем карета будет готова и в суматохе разъезда госпоже Лаланд нетрудно будет незаметно сесть в нее. Затем мы отправимся к священнику, который будет ожидать нас; обвенчаемся, отпустим Тальбота и уедем на Восток, предоставив фешенебельной публике комментировать как угодно это происшествие.
Когда все это было решено, я немедленно простился с нею и отправился к Тальботу, но по дороге не утерпел – забежал в ресторан поглядеть на медальон. Я рассмотрел его с помощью лорнета. Портрет был поразительно хорош! Эти огромные лучезарные глаза! Этот гордый греческий нос! Эти роскошные черные локоны! Ах, сказал я с восхищением, да, это живой образ моей возлюбленной! Повернув медальон, я прочел на оборотной стороне: «Эжени Лаланд, двадцати семи лет и семи месяцев».
Я застал Тальбота дома и немедленно рассказал ему о своей удаче. Он, понятно, выразил глубочайшее изумление, но поздравил меня от всей души и предложил всяческую помощь со своей стороны. Словом, дело пошло как по маслу, и в два часа утра, спустя десять минут после свадебной церемонии, я сидел с госпожой Лаланд, то есть с миссис Симпсон, в карете и катил из города в северо-восточном направлении.
Мы решили остановиться в деревне С., милях в двадцати от города, там позавтракать и отдохнуть, прежде чем двинемся дальше. В четыре часа карета остановилась у подъезда гостиницы.
Я помог выйти моей обожаемой жене и велел тотчас подать завтрак. Мы прошли в маленькую столовую и уселись.
Было уже почти
