Нельзя сказать, чтобы мне недоставало личной привлекательности. Напротив, я, кажется, хорошо сложен и обладаю наружностью, которую девять человек из десяти назовут красивой. Мой рост – пять футов одиннадцать дюймов. Волосы черные, вьющиеся. Нос довольно красивой формы. Глаза большие, серые, и хотя близоруки до неприличия, но этого нельзя угадать по их внешнему виду. Слабость зрения, однако, всегда докучала мне, и я прибегал ко всевозможным средствам против этого зла, – за исключением очков. Будучи молод и красив, я, естественно, питал к ним отвращение и решительно отказывался носить их. В самом деле, ничто так не обезображивает молодого лица, как очки; они придают его чертам вид какой-то напыщенности, или даже ханжества, и старости. С другой стороны, лорнет налагает отпечаток пошлого франтовства и жеманства. Ввиду этого я обходился, как умел, без очков и без лорнета. Однако я слишком распространяюсь об этих чисто личных мелочах, которые притом не имеют особенного значения. Прибавлю только в заключение, что темперамент у меня сангвинический, раздражительный, пылкий, восторженный – и что я всегда был большим поклонником женщин.

Однажды вечером, прошлой зимой, я вошел в кассу театра П. с моим другом, мистером Тальботом. Шла опера; афиши были составлены очень заманчиво, так что публика буквально ломилась в театр. Мы, однако, успели получить кресла в переднем ряду, которые были для нас оставлены, и не без труда протолкались сквозь толпу. В течение двух часов мой товарищ, ярый меломан, не сводил глаз со сцены, а я тем временем глядел на публику, состоявшую, главным образом, из местной elite[106]. Удовлетворив свое любопытство, я вспомнил о сцене и хотел посмотреть на примадонну, но взор мой остановился как прикованный на женской фигуре в ложе, до сих пор ускользавшей от моего внимания.

Если я проживу тысячу лет, то все-таки не забуду глубокого волнения, которое охватило меня при первом взгляде на эту фигуру. Никогда я не видывал такой изысканной грации. Лицо было обращено к сцене, и я не мог рассмотреть его, но формы были божественные; никаким другим словом не передать их чудной гармонии, да и термин «божественные» кажется мне слабым до смешного.

Не забуду глубокого волнения, которое охватило меня при первом взгляде на эту фигуру

Чары прекрасных форм, волшебство грации – всегда имели надо мной непреодолимую власть; но тут явилось олицетворение, воплощение грации, beau ideal[107] моих самых смелых и упоительных видений. Фигура, видимая почти с ног до головы благодаря устройству ложи, была выше среднего роста и почти величественная. Совершенство форм и очертаний было восхитительно. Голова, видимая мне только с затылка, не уступала по красоте линий головке Психеи и скорее оттенялась, чем закрывалась, легким убором из gaze aerienne[108], напомнившим мне ventum textilem[109] Апулея*. Правая рука свешивалась за перила ложи и заставляла дрожать каждый нерв моего тела своей изысканной пропорциональностью. С плеча ниспадал широкий открытый рукав по тогдашней моде. Он спускался лишь немного ниже локтя. Под ним был другой, из какой-то тонкой материи, узкий, заканчивавшийся пышными кружевными манжетами, изящно обрамлявшими кисть руки, доходя до самых пальчиков. На одном из них сверкало кольцо с бриллиантом, очевидно, громадной стоимости. Удивительная округлость руки выступала еще резче благодаря браслету, который также был украшен великолепной aigrette[110] из бриллиантов, свидетельствовавшей о богатстве и вкусе его владелицы.

Я, по крайней мере, полчаса смотрел, точно окаменев, на это царственное явление; и тут-то я почувствовал в полной силе истину того, что говорится и поется о «любви с первого взгляда». Мои ощущения совсем не походили на те, которые мне случалось испытывать раньше даже в присутствии прославленных красавиц. Неизъяснимая, магнетическая, иначе не могу ее назвать, – симпатия души к душе приковала не только мои взоры, но и мысли и чувства к восхитительному явлению. Я видел, я чувствовал, я знал, что влюблен глубоко, безумно, безвозвратно… влюблен, несмотря на то, что еще не видал лица своей возлюбленной. И так глубока была моя страсть, что вряд ли бы ослабела, если бы даже черты лица оказались обыкновенными; до того ненормальна природа единственной истинной любви, любви с первого взгляда, и так мало зависит она от внешних условий, которые только, по-видимому, создают и проверяют ее.

Меж тем как я сидел, поглощенный созерцанием этого прекрасного видения, внезапный шум в публике заставил красавицу обернуться так, что я увидел профиль ее лица. Красота его превзошла даже мои ожидания, и тем не менее в ней было нечто такое, что разочаровало меня, почему, я и сам бы не мог объяснить. Я сказал «разочаровало», но это выражение не совсем подходящее. Чувства мои в одно время успокоились и напряглись. Я испытывал не восторг, а спокойный энтузиазм или восторженное спокойствие. Быть может, это душевное состояние зависело от выражения лица, напоминавшего Мадонну, но не от одного этого. Было нечто – тайна, которой я не мог разъяснить, – особенность в выражении лица, которая слегка смущала меня и в то же время необычайно усиливала мой интерес. Словом, я находился в таком душевном состоянии, когда молодой и впечатлительный человек способен на самую экстравагантную выходку. Будь эта леди одна, я, без сомнения, явился бы к ней в ложу; но, к счастью, с ней было еще двое: джентльмен и дама поразительной красоты, по-видимому, моложе ее на несколько лет.

Я придумывал тысячи планов, каким способом познакомиться со старшей леди после театра, а теперь хоть рассмотреть получше ее красоту. Я бы подошел поближе к ней, но публики собралось столько, что нельзя было пробраться; а строгие законы хорошего тона запрещали употребление бинокля в подобных случаях, даже если бы у меня был бинокль. Но у меня его не было, и я приходил в отчаяние.

Наконец, я надумал обратиться к своему товарищу.

– Тальбот, – сказал я, – у вас есть бинокль? Дайте его мне.

– Бинокль? Нет, на что мне бинокль? – И он нетерпеливо повернулся к сцене.

– Послушайте, Тальбот, – продолжал я, – послушайте! Взгляните на ту ложу, подле сцены! Вон ту! Нет, ближе – видали вы когда-нибудь такую красавицу?

– Да, очень хороша, – сказал он.

– Желал бы я знать, кто это.

– Как, во имя всех ангелов, неужели вы не знаете? Не знаете, кто она? да вы притворяетесь? Ведь это знаменитая мадам Лаланд, героиня дня, первая красавица, о ней кричит весь город. Громадное состояние, вдова, лакомый кусочек, на днях приехала