дома и таким образом убедился, что по вечерам она прогуливается в сопровождении ливрейного лакея-негра в общественном садике, примыкавшем к дому. Здесь, в тени роскошных кустарников, в полумраке тихого летнего вечера, выждав удобную минуту, я подошел к ней.

Чтоб обмануть слугу, я принял уверенный вид старого, давнишнего знакомого. С чисто парижским присутствием духа она сразу поняла, в чем дело, и протянула мне обворожительнейшую ручку. Лакей тотчас стушевался, и мы долго беседовали, дав волю чувствам, переполнявшим наши сердца.

Так как госпожа Лаланд говорила по-английски еще хуже, чем писала, то нам, естественно, пришлось объясняться по-французски. На этом нежном языке, точно созданном для страсти, излил я бурный восторг своего сердца и со всем красноречием, на которое только был способен, умолял ее обвенчаться со мной немедленно.

Она смеялась над моим нетерпением. Она ссылалась на правила приличия – вечное пугало, которое так часто заставляет людей медлить перед блаженством, пока блаженство не ускользнет навеки. Я поступил неблагоразумно, говорила она, дав понять моим друзьям, что желаю познакомиться с нею, и тем самым показав, что мы еще не знакомы, – и разъяснив, когда мы впервые встретились. Тут она напомнила, покраснев, как это недавно случилось. Обвенчаться немедленно было бы неудобно, было бы неприлично, было бы оuitrå[115]. Все это она высказала с восхитительной naivete[116], которая и очаровала меня, и смутила, и убедила. Она обвиняла меня, смеясь, в дерзости, в неблагоразумии. Она напомнила мне, что я даже не знаю, кто она такая, какие у нее планы, связи, положение в обществе. Она, вздыхая, умоляла меня подумать о моем предложении и называла мою любовь безумием, блуждающим огоньком, минутной фантазией, эфемерным порождением воображения, а не сердца. Все это говорила она в то время, как тени сумерек сгущались и сгущались вокруг нас, – и в заключение одним легким пожатием своей божественной ручки разрушила в одно мгновение, – сладкое мгновение! – все здание своих доводов.

Я отвечал, как умел, как может отвечать только истинный влюбленный. Я говорил о моей преданности, о моей страсти, о ее дивной красоте и о моем восторженном обожании. В заключение я распространился с энергией, придававшей убедительность моим словам, об опасности ставить преграды естественному течению любви – течению, которое никогда не бывает ровным.

Последний аргумент, по-видимому, смягчил ее непреклонность. Она поколебалась, но сказала, что есть еще одно препятствие, которого я, вероятно, не принял в расчет. Это был деликатный пункт – в особенности для женщины; заговорив о нем, она должна была пожертвовать своими чувствами; но для меня никакая жертва не казалась ей слишком тяжелой. Она имела в виду возраст. Известно ли мне – вполне ли мне известно – различие лет между нами? Если муж старше жены, хотя бы на пятнадцать или двадцать лет, то это еще ничего, по мнению света, даже вполне естественно; но, по общему мнению, которое и она разделяла до сих пор, жена никогда не должна быть старше мужа. Различие в возрасте в этом смысле слишком часто – увы! – создает несчастную жизнь. Ей известно, что мне не более двадцати двух лет, но, может быть, мне не известно, что ее годы значительно превышают этот возраст.

Душевное благородство – возвышенная чистота, сказывавшиеся в этих словах, – восхитили, очаровали меня, закрепили навеки мои цепи. Я с трудом сдерживал порывы невыразимого восторга.

– Милая Эжени, – воскликнул я, – зачем вы говорите это? Вы старше меня. Что же из этого? В светских правилах так много условных нелепостей. Для такой любви, как наша, год не отличается от часа. Вы говорите – мне двадцать два года, допустим, хотя мне почти двадцать три. Но ведь и вам, дорогая Эжени, не может быть больше – больше – больше – больше…

Тут я остановился, ожидая, что госпожа Лаланд скажет, сколько ей лет. Но француженка редко ответит прямо и, если вопрос щекотлив, сумеет ответить как-нибудь обиняком. В данном случае Эжени, которая в течение нескольких последних минут, по-видимому, искала что-то на своей груди, уронила на траву медальон. Я поспешил поднять его и подал ей.

– Возьмите его! – сказала она с самой обворожительной улыбкой. – Возьмите его ради меня – ради той, чью наружность он слишком лестно изображает. Притом, на оборотной стороне медальона вы, может быть, найдете справку, которая разъяснит ваши недоумения. Теперь темно, но завтра утром вы рассмотрите его хорошенько. Пока проводите меня домой. Я пригласила моих друзей на музыкальный levåe[117]. Могу обещать вам хорошее пение. Мы, французы, не так щепетильны, как вы, американцы, и я представлю вас, как старого знакомого.

С этими словами она меня взяла под руку, и я повел ее домой. Квартира была очень хороша и, кажется, меблирована с большим вкусом. Об этом я, однако, не мог судить, так как уже совсем стемнело, когда мы пришли; а в лучших американских домах не зажигают свечей или ламп летним вечером. Спустя час после нашего прибытия была зажжена одна-единственная лампа в большой гостиной, и я убедился, что эта комната действительно убрана с необыкновенным вкусом и даже великолепием; но две следующие комнаты, в которых собрались гости, оставались весь вечер в приятной полутьме. Этот прекрасный обычай дает возможность гостям пользоваться светом и тенью по желанию, и нашим заморским друзьям не мешало бы ввести его в свой обиход.

Этот вечер, бесспорно, счастливейший в моей жизни. Госпожа Лаланд не преувеличивала музыкальных способностей своих друзей, а пение, которое я услышал здесь, ничуть не уступало пению на лучших частных вечерах в Вене. Пианистов было несколько, и все играли с большим талантом. Пели, главным образом, дамы, и ни одна не спела плохо. Наконец, раздались громкие и упорные крики: «Госпожа Лаланд!» Без всякого жеманства или отнекивания она встала с chaise lоngue[118], на котором сидела подле меня, – и пошла к роялю в большую гостиную, в сопровождении двух джентльменов и подруги, – той самой, что была с ней в опере. Я хотел было проводить ее сам, но почувствовал, что при данных обстоятельствах лучше мне оставаться в тени. Таким образом я был лишен удовольствия видеть, но зато мог слышать, как она поет.

Впечатление, произведенное ее пением на гостей, можно назвать электризующим, на меня же оно подействовало еще сильнее. Я не в силах передать свое впечатление. Без сомнения, оно зависело отчасти от моей любви, но главным образом, по моему крайнему убеждению, от удивительного исполнения. Никакое искусство не могло бы придать арии или речитативу более страстную экспрессию. Ее исполнение арии из