Шрифт:
Закладка:
– Теперь, mоn аmi, – сказала она, прерывая нить моих мыслей, – теперь, mоn сhеr аmi, когда мы соединились навеки, когда я согласилась на ваши страстные мольбы и исполнила свое обещание, теперь, надеюсь, и вы исполните мою маленькую просьбу, ваше обещание. Ах, постойте, дайте мне вспомнить! Да, я помню! Да, я помню слово в слово обещание, которое вы дали своей Евгении в эту ночь. Вы сказали: «Это решено. Решено и подписано с величайшею радостью. Я готов пожертвовать каким угодно чувством ради вас. Сегодня я буду носить этот милый лорнет, как лорнет, в жилетном кармане, но с первым проблеском того счастливого утра, которое застанет меня вашим мужем, я надену его на… на нос и буду пользоваться им не так романтически, не так изящно, но, конечно, с большей пользой – именно, как вы желаете». Ведь это ваши слова, мой возлюбленный супруг, не правда ли?
– Да, – отвечал я, – у вас превосходная память и, конечно, прекрасная Эжени, я не откажусь исполнить это обещание. Вот, смотрите! Они идут мне, не правда ли? – С этими словами я раскрыл лорнет и надел его на нос, между тем как госпожа Лаланд, поправив шляпку и скрестив руки, сидела выпрямившись, в какой-то странной, напряженной и даже неизящной позе.
– Господи помилуй! – воскликнул я почти в ту же минуту, как пружина лорнета охватила мое переносье. – Господи помилуй! Что могло случиться с этими очками? – Сдернув их с носа, я вытер стекла шелковым платком и надел опять.
Но если в первую минуту я удивился, то теперь мое удивление превратилось в изумление, глубокое, крайнее, можно сказать, ужасное. Что это значит, ради всего безобразного? Могу ли я верить своим глазам? Могу ли я, вот в чем вопрос? Ужели… ужели… ужели это румяна? А эти… эти… эти морщины, ужели они на лице Эжени Лаланд? И… о Юпитер! и все боги и богини, большие и маленькие! Куда… куда… куда девались ее зубы?
Я швырнул очки на пол и, вскочив со стула, уставился на госпожу Симпсон, скрежеща зубами, с пеной у рта и в то же время безмолвный и раздавленный ужасом и бешенством.
Как я уже сказал, госпожа Евгения Лаланд, то есть Симпсон, объяснялась по-английски немногим лучше, чем писала, почему весьма благоразумно избегала употреблять этот язык в обыкновенных случаях. Но мое бешенство заставило госпожу Симпсон прибегнуть к объяснению на почти незнакомом ей языке.
– Шего это, месье, – сказала она, глядя на меня с крайним изумлением, – шего это, месье? Што с вами? Што с вами? Или ви страдает пляска святой Витт? Если мой вам не приятна, защем било жениться.
– Ведьма! – заорал я, колотя себя в грудь. – Проклятая старая хрычовка!
– Ах! Стар!.. Не ошень стар!.. Только восемьдесят два годов.
– Восемьдесят два! – простонал я, прислоняясь к стене. – Восемьдесят два миллиона обезьян! На портрете сказано, двадцать семь лет и семь месяцев!
– Конешно! Да! Верно! Но портрет сделана пятьдесят пять лет раньше. Когда мой выходил замуж за второй супруг, месье Лаланд, тогда мой делал портрет для мой дочь от первый супруг, месье Myaccap.
– Myaccap! – воскликнул я.
– Да, Myaccap, – отвечала она, передразнивая мое произношение, которое, правду сказать, не отличалось чистотой. – Ну так што ж? Что ви знает о Myaccap?
– Ничего, старая карга! Ничего я о нем не знаю! Только один из моих предков носил эту фамилию.
– Эту фамиль? А что ви имеет против этот фамиль? Это ошень хороший фамиль; и Вуассар тоже ошень хороший фамиль. Мой дочь, мадемуазель Myaccap, женился на месье Вуассар; и это ошень почтенный фамиль.
– Myaccap! – воскликнул я. – Вуассар! Да что вы хотите сказать?
– Что сказаль? Я сказаль Myaccap и Вуассар; и кроме того Круассар и Фруассар. Дочь моей дочь мадемуазель Вуассар шенился на месье Круассар, а потом дочь ее дочь мадемуазель Круассар шенился на месье Фруассар, и ви, наверно, скажет, что это не ошень почтенный фамиль.
– Фруассар! – воскликнул я, почти теряя сознание. – Вы говорите Myaccap, и Вуассар, и Круассар, и Фруассар?
– Да, – отвечала она, откинувшись на спинку кресла и вытянув ноги. – Да, Myaccap, и Вуассар, и Круассар, и Фруассар. Но месье Фруассар бил глюпый, такой же большой дурак, как ви, и он покинул lа belle France[126], и уехал в эту stupide Amerique[127], и тут у него родился ошень глюпый, ошень, ошень глюпый сын, так я слышаль, хотя не имел de plaisir[128] встрешаться с ним. Его имя Наполеон Бонапарте Фруассар, и ви, наверно, скажет, что он тоже не ошень почтенный шеловек.
Длина ли этой речи или ее содержание привели миссис Симпсон в неистовство, только, окончив ее с большим трудом, она сорвалась с кресла как полоумная, сбросив на пол турнюр величиной с добрую гору. Вскочив на ноги, она оскалила десны, замахала руками, засучила рукава, погрозила мне кулаком и, в заключение, сорвав с головы шляпку и огромный парик из роскошных черных волос, с визгом швырнула их на пол и пустилась танцевать какое-то нелепое фанданго, решительно вне себя от бешенства.
Между тем я почти без чувств упал на кресло.
– Муассар и Вуассар! – повторил я. – И Круассар и Фруассар! Муассар, Вуассар, Круассар и Наполеон Бонапарте Фруассар! Да ведь это я, проклятая старая змея, это я, слышишь ты, это я! – Тут я заорал во всю глотку: – Это я-а-а! Я Наполеон Бонапарте Фруассар, и черт меня побери, если я не женился на своей прапрабабушке!
Да, госпожа Эжени Лаланд, guasi[129] Симпсон, по первому мужу Муассар, была моя прапрабабушка. В молодости она была красавицей и даже в восемьдесят два года сохранила величавый стан, скульптурные очертания шеи, прекрасные глаза и греческий нос. С помощью этих остатков красоты, жемчужных белил, румян, фальшивых волос, фальшивых зубов, фальшивого турнюра и искуснейших модисток Парижа она до сих занимала почетное место в ряду beautes un peu passees[130] французской столицы. В этом отношении она действительно немногим уступала знаменитой Нинон де Ланкло.
Она обладала громадным состоянием и, оставшись вторично бездетной вдовой, вспомнила о моем существовании и отправилась в Америку в сопровождении дальней родственницы своего второго мужа, госпожи Стефании Лаланд, с целью отыскать меня и сделать своим наследником.
В опере моя прапрабабушка обратила
