– Вы знакомы с ней?

– Да… имею счастье.

– А меня познакомите?

– Отчего же… с величайшим удовольствием, когда?

– Завтра, в час, я зайду за вами к Б.

– Отлично; только теперь придержите ваш язык, если можете.

В этом последнем отношении мне пришлось волей-неволей послушаться его, так как он упорно оставался глухим ко всем дальнейшим расспросам и занимался исключительно тем, что происходило на сцене.

Между тем я не сводил глаз с госпожи Лаланд, и в конце концов мне посчастливилось-таки увидеть ее лицо в анфас. Оно отличалось изысканной красотой; в этом, впрочем, я был уверен заранее, и тем не менее что-то неуловимое по-прежнему смущало меня. Я решил, наконец, что это странное впечатление зависит от выражения важности, скорби или, вернее, усталости, которое, почти не убавляя свежести и юности, одухотворяло ее черты нежностью и величием серафима, и, разумеется, удесятеряло пыл моего восторженного и романтического сердца.

Всматриваясь в нее, я с трепетом глубокого волнения убедился по едва заметному движению леди, что она внезапно заметила мой пристальный взгляд. Но я, точно околдованный, все-таки не мог отвести от нее глаз. Она отвернулась, и я снова видел только дивный контур ее затылка. Спустя несколько минут, точно подстрекаемая любопытством узнать, все ли еще я смотрю на нее, она медленно повернула голову и снова встретила мой огненный взгляд. Ее огромные черные глаза мгновенно опустились, и густой румянец окрасил щеки. Но каково было мое изумление, когда, вместо того, чтобы отвернуться, она взяла лорнет, висевший на ее поясе, подняла его, приставила к глазам и в течение нескольких минут пристально рассматривала меня.

Если бы громовая стрела упала к моим ногам, я не был бы так поражен, только поражен, а отнюдь не оскорблен и не возмущен, хотя такой смелый поступок со стороны всякой другой женщины непременно оскорбил или возмутил бы меня. Но это было сделано с таким спокойствием – с такой nоnсhаlеnсе[111] – с таким хладнокровием, словом, с такими явными признаками хорошего воспитания, что я мог только удивляться и восхищаться.

Я заметил, что, обратив на меня лорнет, она, по-видимому, удовольствовалась первым взглядом и отвернулась было, но потом, точно пораженная какой-то внезапной мыслью, снова взглянула на меня и продолжала внимательно рассматривать в течение нескольких минут, минут пяти, по крайней мере.

Этот поступок, столь необычайный в американском театре, привлек общее внимание и возбудил неопределенное движение или жужжание среди публики, которое смутило меня на минуту, но, по-видимому, не произвело никакого впечатления на госпожу Лаланд.

Удовлетворив свое любопытство, если это было любопытство, она выпустила лорнет и спокойно обратилась к сцене, повернувшись ко мне по-прежнему в профиль. Я продолжал смотреть на нее не спуская глаз, хотя вполне сознавал неприличие такого поведения. Наконец я заметил, что голова ее слегка и тихонько изменила свое положение, и убедился, что леди, делая вид, будто смотрит на сцену, на самом деле внимательно рассматривает меня. Можно себе представить действие такого поведения или внимания со стороны обворожительной женщины на мой увлекающийся дух.

Поглядев на меня таким образом с четверть часа, прекрасный объект моей страсти обратился к джентльмену, сидевшему в той же ложе, и по их взглядам я убедился, что разговор идет обо мне.

После этого госпожа Лаланд обратилась к сцене и, по-видимому, заинтересовалась представлением. Но через несколько минут я снова задрожал от волнения, видя, что она вторично взялась за лорнет и, не обращая внимания на возобновившееся жужжание публики, вторично уставилась на меня и осмотрела с ног до головы с тем же удивительным спокойствием, которое уже раньше так восхитило и поразило мою душу.

Эти странные манеры, доведя мое возбуждение почти до горячки, до настоящего любовного помешательства, не только не смутили меня, но скорее придали мне смелости. В безумии обожания я забыл обо всем, кроме прекрасного видения, от которого не мог отвести глаз. Выждав удобную минуту, когда, как мне казалось, публика была всецело поглощена оперой, я поймал взгляд госпожи Лаланд и поклонился едва заметным поклоном.

Она вспыхнула, отвернула взор, медленно и осторожно повела глазами, по-видимому желая узнать, замечен ли публикой мой дерзкий поступок, затем наклонилась к джентльмену, сидевшему рядом.

Тут только меня охватило жгучее чувство смущения. Сознавая неприличие своего поступка, я ожидал скандала. Мысль о пистолетах, с которыми придется иметь дело завтра, быстро промелькнула в моем мозгу, возбудив неприятное чувство. Впрочем, я тотчас почувствовал облегчение, заметив, что леди только передала джентльмену афишу, не сказав ни слова. Но читатель вряд ли представит себе мое изумление – мое глубокое изумление, безумный восторг моей души и сердца, – когда минуту спустя, бросив быстрый взгляд кругом, она устремила на меня свои сияющие глаза и, с легкой улыбкой, обнажившей светлую линию жемчужных зубов, два раза, чуть заметно, но ясно, отчетливо, недвусмысленно кивнула мне головой.

Бесполезно распространяться о моей радости, о моем безграничном восторге. Если когда-нибудь человек был безумен от избытка счастья, так это я в ту минуту. Я любил. То была моя первая любовь, я чувствовал это. То была любовь возвышенная, невыразимая. То была «любовь с первого взгляда»: и с первого же взгляда она нашла оценку и взаимность.

Да, взаимность. Мог ли я усомниться в этом хоть на минуту? Мог ли я объяснить иначе подобное поведение со стороны леди столь прекрасной, богатой, получившей хорошее воспитание, занимавшей высокое положение в обществе, словом, такой достойной во всех отношениях, какою, я чувствовал, была госпожа Лаланд? Да, она любила меня, она отвечала на мое чувство столь же слепым, столь же беззаветным, столь же бескорыстным, столь же неудержимым, столь же необузданным чувством. Но опустившийся занавес прервал эти восхитительные мечты и размышления. Публика поднялась с мест, наступила обычная в таких случаях суматоха. Бросив Тальбота, я хотел было пробраться поближе к госпоже Лаланд. Мне это не удалось, вследствие давки, так что я, наконец, оставил мысль об этом и отправился домой, огорчаясь, что я не мог прикоснуться к краю ее платья, но утешаясь мыслью, что завтра Тальбот представит меня ей.

Это завтра, наконец, наступило; то есть день забрезжил после долгой, томительной, бессонной ночи, а затем поползли безотрадные, бесчисленные часы, отделявшие меня от назначенного времени. Но, говорят, даже Стамбулу придет конец, пришел конец и моему долгому ожиданию. Часы пробили. Когда затих последний звук, я входил к Б., спрашивая, здесь ли Тальбот.

– Уехал, – отвечал мне слуга.

– Уехал! – воскликнул я, отпрянув шагов на шесть. – Послушайте, милейший, это совершенно невозможно и немыслимо; мистер Тальбот не уехал. Что