– Только то, сэр, что мистера Тальбота нет дома. Вот и все. Он поехал к С. тотчас после завтрака, сказал, что вернется в город не раньше следующей недели.

Я окаменел от ужаса и бешенства. Я пытался ответить что-нибудь, но язык не повиновался мне. Наконец, я повернулся, синий от злости и мысленно посылая весь род Тальботов в тартарары. Ясно было, что мой почтенный друг, меломан, забыл о своем обещании почти в ту же минуту, когда дал его. Он никогда не отличался верностью своему слову. Делать было нечего; и подавив, как мог, свое волнение, я поплелся по улице, обращаясь к каждому знакомому, которого встречал, с бесплодными расспросами о госпоже Лаланд. По слухам ее знали решительно все; многие видели; но она так недавно приехала в город, что лишь очень немногие успели познакомиться с нею. Да и эти немногие, большею частью иностранцы, не могли или не хотели взять на себя смелость представить ей меня теперь же, утром. Когда я в отчаянии беседовал с тремя приятелями о всепоглощающем объекте моей страсти, этот объект сам явился перед нами.

– Это она, ручаюсь головой! – воскликнул один.

– Поразительно хороша! – подхватил другой.

– Ангел во плоти! – ахнул третий.

Я взглянул: действительно, в открытой коляске, медленно катившейся по улице, предстало передо мной волшебное видение оперы, в обществе молодой леди, которая тоже была в ложе.

– Ее спутница удивительно сохранилась, – заметил тот, что воскликнул первый.

– Поразительно, – согласился второй, – до сих пор ослепительна; но ведь искусство делает чудеса. Честное слово, она лучше, чем в Париже пять лет тому назад. До сих пор хороша собой, – как по вашему, Фруассар… то есть Симпсон?

– До сих пор? – возразил я. – Да с чего же ей не быть красивой? Но в сравнении со своей подругой она плошка перед солнцем, светящийся червячок перед Антаресом*.

– Ха-ха-ха! Вы мастер делать открытия, Симпсон, и преоригинальные.

На этом мы расстались, и трио удалилось, причем один из них замурлыкал какой-то веселый vaudeville[112], из которого я схватил только последние строчки:

Ninon, Ninon, Ninon a bas —

A bas Ninon de l›Enclos![113]

В течение этого непродолжительного разговора одно обстоятельство сильно утешило меня и подлило масла в огонь моей страсти. Когда коляска поравнялась с нашей группой, я заметил, что госпожа Лаланд узнала меня; мало того, осчастливила самой ангельской улыбкой.

Пришлось оставить мысль о формальном знакомстве, отложив его до тех пор, пока Тальботу заблагорассудится вернуться. Тем временем я усердно посещал всевозможные места общественных увеселений и, наконец, в том же театре, где впервые увидел ее, встретился с нею вторично и обменялся взглядами. Это случилось, однако, только через две недели. Все это время я ежедневно заходил к Тальботу и ежедневно уходил в припадке бешенства, выслушав вечный ответ лакея: «Еще не вернулся».

В тот вечер, о котором я сейчас говорил, я был близок к помешательству. Госпожа Лаланд, как мне сказали, была парижанка – недавно приехала из Парижа – что, если она уедет так же внезапно? – уедет раньше, чем вернется Тальбот – и, стало быть, навсегда скроется от меня? Эта мысль была так ужасна, что я не мог выносить ее. Видя, что мое будущее счастье висит на волоске, я решил действовать с мужественной решимостью. По окончании представления я последовал за леди до ее дома, узнал ее адрес, а утром послал ей подробное, обстоятельное письмо, в котором излил свои чувства.

Я писал смело, прямо – словом, в порыве страсти. Я не скрывал ничего – даже своей слабости. Я упомянул о романтических обстоятельствах нашей встречи – даже о взглядах, которыми мы обменялись. Я сказал даже, что уверен в ее любви, и эту уверенность, так же как и мое глубокое обожание, приводил в извинение моего поведения, которое при иных обстоятельствах было бы непростительным. В качестве третьего смягчающего обстоятельства я упомянул о своем опасении, что она уедет прежде, чем я успею познакомиться с ней. В заключение этого письма, – самого дикого и восторженного, какое когда-либо было написано, – я откровенно сообщал о своих материальных обстоятельствах, о своем богатстве и предлагал ей руку и сердце.

В агонии нетерпения я ждал ответа. По истечении некоторого времени, показавшегося мне веком, он пришел.

Да, он действительно пришел. Как это ни романтично, но я действительно получил письмо от госпожи Лаланд – прекрасной, богатой, обожаемой госпожи Лаланд. Ее глаза – ее великолепные глаза – не обличили во лжи ее благородное сердце. Как истая француженка, она подчинялась только внушениям разума, – благородным порывам своей природы, – презирая условную щепетильность света. Она не оскорбилась моим предложением. Она не замкнулась в молчании. Она не возвратила мне мое письмо нераспечатанным. Она даже прислала мне ответ, написанный ее собственными дивными пальчиками. Вот что она писала:

«Месье Симпсон извиняит мне дурной знание прекрасный язык ево страна. Я недавно приехала и не имела opportunite ево etuidier[114].

За этот извинение для мой манера мне можно толко сказать, helas – Monsieur Симпсон праф. Што сказать мне есче? Я уже сказала слишком много!

Эжени Лаланд».

Я осыпал поцелуями эту благородную записку и, без сомнения, проделывал еще тысячи глупостей, которых не упомню. Но Тальбот до сих пор не вернулся. Увы! имей он хоть самое смутное представление о моих муках, его сострадательная натура давно бы заставила его вернуться. Но он не возвращался. Я написал ему. Он отвечал. Его задержали важные дела, – но он скоро вернется. Он просил меня потерпеть, умерить мои восторги, читать душеспасительные книги, пить только слабые вина и искать утешения в философии. Дурак! ну, сам не мог приехать, так хоть бы догадался прислать мне рекомендательное письмо. Я написал вторично. Письмо было возвращено мне тем самым слугой, со следующей надписью карандашом (бездельник уехал к своему господину):

«Уехал от С. вчера неизвестно зачем, не сказал, куда или когда вернется, – я решил возвратить вам письмо, узнав ваш почерк и зная, что вы всегда более или менее торопитесь.

Ваш покорный слуга Стэббс».

Нужно ли говорить, что после этого я послал ко всем чертям господина и слугу? Но гнев не помогал, и досада не утешала.

Моим единственным ресурсом оставалась смелость. До сих пор она помогала мне, и я решил дойти до конца. К тому же какое нарушение формальных правил могло показаться неприличным госпоже Лаланд после нашей переписки? Со времени письма я постоянно торчал у ее