искупить свою прежнюю вину? Смыть черное пятно? А Исхак? Он тоже использует меня, если нужно, и все… Такая, выходит, мне цена. И та и другая сторона ценят меня дешево… как предателя!"

Атакул вытащил полученный от губернатора пистолет, с отвращением глянул на холодно блеснувший металл.

"Как спастись мне от губернатора? И как я могу поднять руку на Исхака? Думай — не думай, впереди одно: смерть…"

Серая осенняя земля. Голые деревья. Мрачные горы, Ледяной ветер пронизывает до костей… Серое все, как тоска на сердце…

Стремянные скакали за Атакулом, и никто из них не мог взять в толк, отчего он так мрачен. Время от времени переговаривались об этом, потом снова нахлестывали коней.

Неожиданно грянул выстрел. Вздрогнули джигиты, а батырбаши Атакул завалился на бок. Что такое? Ни один не видел, откуда стреляли, безлюдно и спокойно кругом. Джигиты бросились на помощь Атакулу. Один ухватил за повод его коня, остальные сняли батырбаши с седла.

Пуля попала в висок. А на земле лежал и еще дымился пистолет…

Исхак полулежал в задумчивости, опершись на подушки. Подле него — щупленький старичок в огромной белой чалме. На темном лице выражение глубокого недовольства.

— Что это? — неожиданно пронзительным голосом вопрошает старичок. — Ведь это близкий, верный тебе человек, немало ты видел от него добра, делил с ним хлеб и соль! И хоть бы он на самом деле провинился, грех бы совершил, а то? Убил неверного, за что же гневаться?

Исхак поднял голову.

— В рай ему захотелось! Как же, иначе семь его предков в гробу перевернутся! Что наделал — как будто нарочно хотел поссорить нас с губернатором! Только глупец мог этого не понять.

Старик и слушать не хотел.

— Воля твоя, сын мой, делай, что хочешь во имя бога, но против шариата не иди! Не только мне, многим мусульманам не по нраву твой поступок. Долг мусульманина — наставлять неверных на путь истинный, обращать их в правую веру.

Исхак приподнялся. Гневом полыхнули глаза, но старик не унимался.

— Кто тебе льстит, тот враг, а истинный друг скажет в глаза суровую правду. Я правду говорю, я тебе не просто родич, я тебе отец.

— Богов сколько? — спросил Исхак.

От этого вопроса старик чуть в обморок не упал. Как? Его сын, видно, ума решился! Помилуй, боже! Тот не мусульманин, кто произносит столь богохульные слова! Сколько? Да разве можно выражать даже намек на сомнение в том, что бог один…

Исхак продолжал:

— Бог один. А кто такой Иса?[70] Пророк. А Мухаммед? Пророк! Русские веруют в пророка Ису, мы в пророка Мухаммеда. Верно я говорю?

Старик не отвечал на этот вопрос ни словом, ни жестом.

— Неправильно противопоставлять пути разных пророков одного, единого бога. Нельзя проливать из-за этого кровь. Кто поступает подобным образом, тот и есть самый настоящий кяфир, неверный, богоотступник. Верит ли смертный в Ису или Мухаммеда, он равно должен блюсти чистоту духовную и телесную.

Старик всполошился.

— Читай скорее молитву! Читай молитву!.. — вопил он, ухватившись за воротник, и сам принялся молиться, быстро-быстро шевеля губами. Руки у него дрожали. Исхак поморщился: ему было и неприятно и жаль старика.

— Отец, — сказал он тихо, — не вмешивайтесь вы в мои дела. Не приходите ко мне за этим. А разговор наш пусть останется между нами.

Старик на это ничего не отвечал и тотчас ушел, обиженный.

Когда Исхак овладел столицей, беки разыскали его отца, муллу Асана. Много лет подряд занятый делами воинскими, поглощенный стремлением осуществить свои политические цели, Исхак и думать забыл об отце. Но родная кровь говорит почти каждому сердцу; Исхак, во всяком случае, обрадовался приезду старика. Но старик заважничал неимоверно и день ото дня все настойчивее и смелее обращался к Исхаку со своими советами, совался явно не в свое дело, обижался, если его не слушали. Кое-кто пытался воспользоваться этим. Исхак досадовал, но что делать — отец все-таки…

4

— Там пришел какой-то нищий-календер, Просит, чтобы его пустили. Что прикажете?

— Какой календер?

— Не знаю. Старик… Худой такой…

— Впусти… Кто же это?

Момун ввел календера. Просто одетый, изможденный старец держал себя с достоинством, спокойно. Исхак глянул на него — и бросился навстречу с распростертыми объятиями.

— Святой отец, календер-хафиз![71] Вы ли это?

Они обнялись. Обрадованный Исхак с поклоном пригласил гостя пройти на почетное место:

— Проходите сюда. Откуда вы?

Он махнул рукой удивленному Момуну:

— Момуке, счастливый гость посетил нас. Созови уважаемых и почтенных, пусть придут поздороваться со святым отцом.

Момун ушел исполнять приказ…

— Сын мой, слухом земля полнится, узнал и я, что ты стал опорой народа, главой государства. Решил навестить тебя, своими глазами увидеть, как ты восседаешь на троне, — с этими словами дервиш присел было на пол у порога.

Но Исхак не допустил его до этого и бережно под руку отвел на почетное место, усадил на ковре среди подушек. Старик не сопротивлялся, только промолвил: "Какая разница, где сидеть…"

И вспомнил Исхак то время, когда встретился с этим человеком. Вспомнил свой первый разговор с караван-баши…

— Куда, говоришь, путь держишь, добрый джигит?

— В Ташкент, господин.

— У меня есть верблюд без поклажи. Садись на него, поедем с нами, мы ведь мусульмане, верно? Чём бы ты мог расплатиться, добрый джигит?

— Своей силой, господин, ничем больше.

— Силой, говоришь? Ладно, добрый джигит. Мы сделаем остановку в Маргелане, там сдадим свой груз и возьмем, даст бог, новый для Андижана, а в Андижане — для Намангана. Работников у нас, добрый джигит, сам видишь, немало, но ничего, ты им тоже с грузом поможешь, так оно и пойдет… Мы ведь мусульмане…

Исхак, кажется, и сейчас видит перед собою этого караванбаши, видит, как загорелись у него глаза от радости, что нашел дарового работника.

…На север от берегов Сырдарьи медленно потянулся караван. Бесплодные, унылые земли раскинулись кругом. Засыпанные песком саи поросли кое-где тамариском да жесткой, зеленовато-серой солянкой. Верблюды идут, плавно покачиваясь, они устали нести тяжелый груз и нехотя подымают головы, услышав сонный окрик погонщика. Солнце клонится к закату, прохладней становится воздух, тянутся по земле негустые причудливые тени.

И в этом пустынном, выжженном беспощадными лучами солнца, месте караван обогнал одинокого путника. Никто не обратил на него особого внимания, верблюды шли себе и шли своей важной поступью, равномерно покачиваясь. Исхак, разомлевший на своем верблюде от жары и качки, подумал вяло, точно сквозь сон: "Ничего нет у человека при себе, кроме дорожного посоха… Ни оружия, ни спутников… Бродячий дервиш, должно быть!.."