Шрифт:
Закладка:
— Ассалам алейкум…
Дервиш остановился, ответил нараспев:
— Ва-алейкум ассалам…
Путник был истомлен жаждой и усталостью; Исхаку показалось даже, что слезы навернулись дервишу на глаза, что он готов попросить, чтобы его хоть немного подвезли. Но нет, старик — а он был уже старик — зашагал дальше твердой и уверенной походкой. "Каково ему, бедняге, пробираться по таким пустынным дорогам?" — пожалел Исхак и придержал верблюда.
— Эй, странник божий, садись позади меня!
Дервиш бросил на него пристальный взгляд, подошел — не спеша и с достоинством, взобрался на спину верблюду, которого Исхак заставил опуститься на колени, и когда верблюд, рывком поднявшись, продолжил путь, дервиш поблагодарил Исхака коротким: "Спасибо, сынок!" Сказал это и замолчал, а Исхак скоро почувствовал, как усталый старик уткнулся ему лицом в спину, — видно, задремал.
Караванбаши впереди. Он вперил неподвижный и бездумный взгляд куда-то между ушей своего упрямого мула и, кажется, спит с открытыми глазами. Но вот он запрокидывает голову вверх, к безоблачному светлому небу, и затягивает голосом грубым и монотонным:
— О-ой… осталась, э-эй осталась в Кашгаре жена-а…
— Поет! — фыркает от смеха парень-работник и подмигивает Исхаку. Переглядываются и остальные работники. Караванбаши, кроме ругани, не знает других слов; кроме только что пропетой, не знает других песен. Коротка песня, но, видно, очень беспокоится караванбаши о жене, оставшейся в Кашгаре, — а что если она гуляет вовсю без него? Вот и тянет он тоскливые слова, поглядывая на небо и вздыхая. Его пение напоминает вой одинокого волка, от которого отбилась волчица.
Караван подходил к узкому, издали похожему на полуразрушенные ворота входу в глубокую ложбину. Кругом было тихо-тихо.
Караванбаши, очнувшись, заторопил погонщиков:
— Живей! Держитесь плотней друг за другом да поживей давайте!
Погонщики в свою очередь попукали верблюдов: "Чу! Чу!" И вскоре караван, верблюд за верблюдом, начал втягиваться в ложбину, где уже сгущались вечерние сумерки. Шершавый камень на склоне ложбины напоминал голову человека, притаившегося в засаде у дороги. Ни травинки, кругом только кучи рыжеватокрасного щебня — будто опустилось на землю в неприютном и тесном ущелье целое стадо двугорбых верблюдов. Кривая лощина, а еще ее зовут Воровской… Опасное место, ворам и разбойникам здесь самое раздолье, и путник, если он один, не рискнет зайти сюда.
— Погоняйте! Погоняйте! — то и дело напоминал караванбаши, но негромко. А погонщикам разве жизнь не дорога? Они стараются изо всех сил… Напугав весь караван, неожиданно вылетела откуда-то сова и унеслась прочь с тоскливым, глухим криком.
Караван подтянулся наконец к выходу из ущелья, вырвался из темного сумрака, и в это время чуть впереди и в стороне послышался крик, перешедший в стон, с ним смешалось яростное рычанье… Передние верблюды в караване резко остановились, задние еще двигались, напирая…
Там, в сгущающейся темноте, кто-то с кем-то боролся не на жизнь, а на смерть. В караване никто не сказал ни слова, верблюды зашагали дальше вроде бы сами по себе, без окриков. Первым, правда, кинулся вперед перепуганный мул караванбаши. Серая верблюдица, на которой сидел Исхак, побежала рысью. Когда она пробегала мимо того места, где шла борьба, темный шевелящийся клубок распался. Исхак увидел теперь, что боролись человек и волк. Человек с тяжким стоном вытянулся на земле, а волк отскочил в сторону, но не спешил скрыться, не испугался. Он присел на задние лапы и ждал. Глаза его горели, как два светляка. Исхак содрогнулся.
— Прочь, гадина! — крикнул он на хищника, но волк и не пошевельнулся. Лежавший на земле человек снова застонал.
— Эй! Здесь человек!
Караван не остановился. Вернулся назад только погонщик последнего в караване верблюда. Исхак хотел заставить свою верблюдицу опуститься на колени, но она не слушалась, — видимо, боялась волка. Исхак спрыгнул наземь, передал повод дервишу и подошел к лежащему. Земля под ним была влажная. Исхак с ужасом, с чувством жуткой беспомощности увидал, что у человека распорот живот, что внутренности его вывалились наружу.
— Ой, кто ты? — спросил Исхак, заикаясь.
Человек застонал, слабым, неверным движением руки дотронулся до своего истерзанного зверем тела.
— Я тут… поле свое жал…
Исхак, погонщик и дервиш стояли над ним и, задерживая дыхание, прислушивались к каждому произнесенному им слову. А волк все сидел поодаль в стороне — ждал…
— Собрал десять четвертей пшеницы… в яму для зерна спустил… на току…
— Несчастный бедняк, — сказал дервиш, и голос у него дрогнул.
— Где же настиг тебя зверь? — спросил Исхак.
То и дело прерывая еле слышную свою речь стонами, умирающий рассказал:
— Он давно преследовал меня. У меня палка была… Серп… Палкой оборонялся. Он палку вырвал у меня зубами. Серп я сам обронил, когда волк еще раз наскочил… Потом мы с ним здесь схватились. Я бы, может, одолел… да тут слышу голоса. Голову повернул, а он клыками… живот разорвал…
— Крепись, родной, — пытался ободрить его Исхак. — Мы тебя увезем.
В это время со стороны каравана донесся голос караванбаши:
— Э-эй! Что вы там? Живе-е-ей…
— Давайте быстрее, — встрепенулся погонщик.
— Опускай верблюда на колени! — попросил его Исхак. — Мы беднягу подымем…
Но раненый отказался:
— Не троньте меня. Какой прок? Все равно я умираю. Пускай мое тело останется там, где пролилась моя кровь. Видно, бог судил, чтобы стала моя плоть пищей зверя.
Он застонал и потерял сознание.
Караванбаши надрывался от крика, звал и звал.
Раненый снова пришел в себя.
— Увидите хижину мою при дороге… зайдите… поцелуйте за меня пятерых моих сирот…
Словно прощаясь с ними, умирающий чуть приподнял руку и тут же уронил ее на землю.
Исхак осторожно взял эту руку в свою и положил ему на грудь.
— Как же мы бросим его здесь?
— Прощайте… люди добрые… Мой чапан где-то здесь… чапаном голову мне покрепче укутайте. Прошу об этом… чтобы волчьи зубы лицо не рвали…
Исхак стоял потрясенный, оглушенный, ничего не соображая. Дервиш читал отходную молитву. Караванбаши все звал их.
Когда раненый испустил последний вздох, Исхак молча подобрал изодранный чепан и с помощью погонщика крепко обмотал голову покойника. Потом они все трое сели на верблюдов. Животные взяли с места рысью…
Караванбаши, едва они подъехали поближе, разразился злобной бранью. Особенно досталось Исхаку.
— Хозяин, человек же там. Волк разорвал его… — попробовал было урезонить Исхак, но караванбаши бушевал:
— Подумаешь, сдох кто-то! Мне какое дело? Какое мое дело, кого там разорвали? В этих местах двуногих волков больше, чем четвероногих. А ты, проклятый сын разведенной матери, решил меня погубить? — и, заметив на верблюде позади Исхака сгорбленного старика, караванбаши заорал: — Это еще
