На стене, на выцветающих обоях, — грамоты в рамках, завоеванные бабушкой, знатной ткачихой. Сорок пять лет трудилась на фабрике, успевала и ткань мастерить, и участвовать в фабкоме, во множестве комиссий, обществ, кружков. Но что-то изменилось в горнице. Чаушев никак не уловит, что же?

Надо, однако, перейти к делу. Чаушев медлит, обдумывает, как начать, — не хочется причинять бабушке боль, а придется. Но она опередила его. Личико бабушки потемнело и сделалось как будто еще меньше, когда она быстро, отрывистым полушепотом спросила:

— От нее ничего не слыхать?

— Снимают ее, — сказал Чаушев. — Сидит нарядная, свет бьет в глаза. В комнате мебели и всякого добра нагорожено…

Бабушка сурово кивнула, поднялась и достала из комода фотографию.

— Эта и есть, — сказал Чаушев.

Бабушка вздохнула.

— Ну, как с ней быть, с паскудой? Миша, милый мой, ведь продалась она! Я палец дам отсечь, — бабушка крепко стукнула ребром ладони по пальцу, — не хозяйка она там. Чужое все это… Хозяйка разве сядет на краешек, Миша? На свою вещь полным грузом садятся.

Чаушев спросил, кто доставил снимок. Оказывается, зашли позавчера три девушки, приятельницы Зойки. Три вертихвостки! Они и дали фотографию. От кого получили? Мекали, мычали, будто каши в рот набили. От знакомых каких-то.

— Ох, попалась бы она мне!..

Ложка бабушки колотилась о край чашки, сахар сыпался мимо, на блюдце.

— Я и сам виноват отчасти, — глухо промолвил Чаушев. — Пока гром не грянет, знаете…

Вспомнилось, как однажды взмолилась Зойка: «Дядя Миша! Ну не всем же быть идейными, не всем же быть учеными или там космонавтами!» — «А ты бы хотела?» — спросил Чаушев. Зойка со злостью буркнула: «Сбежать отсюда, вот бы я что хотела! Дядя Миша, а не поехать ли мне на Енисей! Очень там холодно, да?»

Чаушев допил чай, перевернул чашку, как делал когда-то в детстве. Поглядел на ходики, деловито махавшие помятым медным маятником.

— Ты погоди, — сказала бабушка.

Снова визгнул ящик комода. Бабушка рылась в нем минуты две, потом извлекла с самого дна небольшой круглый предмет, по-видимому очень неприятный ей. Бабушка держала его брезгливо, кончиками пальцев.

— Вот еще… Браслетку мне прислали…

Крохотные кроваво-красные камешки искрились на серебряном ободке. На внутренней стороне вырезали надпись: «Милой бабушке от Зои». Гравер сделал ошибку — в букве «ш» одну палочку не дописал.

— Мне, старой, браслетку цыганскую… Тут уж не она сама, Миша, не она… Дура она, дура набитая, а все же нет, Миша, не могла она сама…

И верно, нелепый подарок. Все что угодно можно было преподнести бабушке, только не браслет.

Принесли его в позапрошлом месяце. Кто? Бабушка скривила губы. Мальчишка, сопляк… Подал коробочку, поклонился, шаркнул, и ни гу-гу…

— То есть как ни гу-гу? — спросил Чаушев.

— Очень просто, — сказала бабушка. — Придурок! Гутен таг, говорит. Будто по-русски не умеет.

— Что ж, может, и не умеет, — ответил Чаушев.

Он отставил чашку, сахарницу и выложил на стол карточки моряков с «Матильды Гейст». Бабушка брала их одну за другой.

— Этот приходил, — сказала она.

— Вот, значит, как! — вырвалось у Чаушева. — Спасибо, Антонина Сергеевна!

В садике возле клуба, в компании, беспечно курил сигарету Теодор Райнер, чернобровый красавчик. Чаушев поведал бабушке, кто был у нее, и она заволновалась:

— Матрос? Да неужели, Миша! Такой шкет! Я думала из жоржиков наших окаянных. Иностранный!

Она тревожно, растерянно огляделась, словно стремилась отыскать какой-нибудь след незваного посетителя, потом хлопнула себя по коленям.

— Мазурик! Ох, мазурик!

— Не знаю, — задумчиво произнес Чаушев. — Что он из себя представляет — пока вопрос.

Ходики тихо, заикаясь, вздохнули два раза. Пора идти.

За воротами он остановился. Что-то собирался спросить, да так и не успел… Ах да! Что же изменилось в горнице бабушки Антонины, увешанной почетными грамотами, видами Смольного и «Авроры»? Ну ясно, исчез рабочий столик Зои, заваленный выкройками и журналами мод. Исчезло все, что принадлежало Зое, что могло бы напомнить о ней.

Потом мысли Чаушева вернулись к Теодору. Значит, и он причастен к рекламной шумихе. За что же его?.. В чем же и перед кем он провинился?

4

Санитарка все чаще подходит к койке Теодора Райнера. Его движения стали резче, иногда он силится сбросить с себя одеяло. Рука то комкает простыню, то повисает плетью. Крепко сомкнутые веки вот-вот разожмутся.

Смутные звуки достигают слуха Теодора. Сперва они едва касаются сознания. Они возникают из пустоты и замирают, поглощенные ею. Никаких зрительных образов не вызывают эти мерные, приглушенные удары.

Постепенно Теодору становится ясно, что это шаги. Кто-то ходит по комнате, рядом с ним.

Его мать…

Стоит открыть глаза, и он увидит ее… Впрочем, он видит ее и так… Она держит большой фарфоровый кувшин. Сейчас утро, мама встала раньше всех и поливает герань, растущую на балконе в ящиках.

Странно, Теодор еще лежит, но в то же время он тоже на балконе, с матерью. Внизу черной асфальтовой лентой, порхая с холма на холм, летит дорога. Она едва проступает сквозь утренний туман и как будто висит в воздухе.

Ветер теребит лиловый передник матери, сдувает на лоб ее темные волосы. Мать молчит, она чем-то недовольна. Ну, ясно же чем! Туристы, едущие по шоссе в машинах, на мотоциклах, на велосипедах, не заметят дом Райнеров в таком тумане… Проклятый туман! Даже красная герань, ярко-красная полоса герани через весь фасад, и та не видна с дороги. Комната, отведенная для постояльца, пустует. Плохое, никуда не годное лето — туманы, дожди…

Губы матери быстро-быстро шевелятся. Теодор не слышит, но угадывает, что она говорит. Помоги бог, сколько нанесло тумана с перевала Ферн! Что там герань, поди и доску с объявлением о сдаче комнаты не различишь сегодня, хоть и торчит она всего в двадцати шагах от дороги…

Вдруг туман — густой, вязкий — заливает все кругом. Теодор идет куда-то. Под его ногами не упругость половиц старого дома, а какие-то палки, тычки, и кто-то зовет его.

Это Валя. Она ищет его, зовет и ускользает. Во всем виноват туман. И мачта, судовая мачта, лежащая на пути. С судном что-то случилось. Бухты троса, крепления люковых крышек валяются где попало. Теодор натыкается на них. Валя где-то близко, очень близко. Он должен ответить ей, и тогда они найдут друг друга. Но какая-то злая сила сковала его рот. А Валя смеется… Что тут смешного? Ах да, Валя хохочет, потому что он никак не может выговорить ее имя. Получается Ва-лья, а надо…

Да, в этом все