трап болтался бы за бортом. И Мартин показал бы его, — полюбуйтесь, мол, Шольц и компания готовятся принять кого-то… Это совпало бы с показаниями Кацуми, направленного на «Орион». И в этом случае Мартин — герой, друг нашей страны.

Но, конечно, самое эффектное — выдать Кацуми живьем! Мартин из кожи лез… Чего доброго, сочинил бы, что его преследуют, запросил бы политического убежища… Да мало ли…

Игра требовалась тонкая. Надо было и привлечь нас к «Ориону», и в то же время отводить наше внимание от Кацуми, облегчить ему путь к судну. Тут и пригодился Аскольд Ревякин. Шольц ловко использовал его, — переоделся и устроил дебош у сходней. Оказался кстати и паспорт Ревякина, лишний козырь для Мартина.

Все это проносится сейчас в уме Чаушева. Он вправе подводить итоги, — Кацуми выложил, вероятно, все. Чаушев дал ему время подумать, — авось припомнит еще какую-нибудь подробность.

Кацуми сидит прямо, без вздоха, без жалоб, чуть опустив голову, как будто ждет нового удара судьбы. Что у него в душе? Чего доброго, воображает себя доблестным воином, пострадавшим за императора.

Кацуми улавливает нетерпеливое движение Чаушева. Сухие губы разжались.

— Гражданин подполковник, — опять слышит Чаушев степенную сибирскую речь. — Тут, в этой стране, я ни в чем худом не замешан, однако. Я служил… Проживал безобидно… Перед вами я невиновный.

— Вы уверены? — сказал Чаушев.

— Будьте любезны, запросите нашу организацию… Сепараторы по моей вине не стояли.

— Сепараторы?

— На молокозаводах.

— Ах да… Что же дальше?

— Здоровья у меня почти не осталось. Здоровья, по существу, в наличии ноль. Как вы мыслите, отпустят меня к своим?

— На родину? Решать буду не я. А как я думаю? Что ж, могу сказать. Мы знаем все ваши дела. И каждый ваш шаг здесь, в этом городе, тоже известен. Вы встретились в доме номер восемнадцать с Шольцем. Так? И вручили ему…

Кацуми закашлялся.

— О-о-х! — простонал он. — Ничего я не вручал… Он отнял у меня ладанку с родной землей… На пароходе отнял.

— Бросьте! Шольц нам все рассказал. Ваша ладанка у нас, земля там не японская, а советская. Проба земли, нужная тому, кто интересуется нашим атомным вооружением. А ваши прежние дела в Японии, думаете, они нас не касаются? Ошибаетесь! Взять сегодняшнее… Тот кочегар на пароходе, он ведь не русский, он первый раз у нас. Какое ему дело до вас, до Шольца, до Мартина? Нет, как видите, и его касается…

Чаушев видит, как все ниже опускается голова Йосивара Кацуми, убийцы, одряхлевшего в засаде.

— Мое отвращение к таким, как вы… оно не только мое, поймите вы!

Чаушеву хочется сказать как можно яснее, что гнев против убийц не ограничен рубежами государства, не зависит ни от языка, ни от цвета кожи.

Разумеется, и это не для протокола. Но есть на свете истины, святые истины, которые и не нуждаются в бумаге. Они запечатлены в сердцах.

КРАСАВЕЦ ТЕО

Подполковник Чаушев стоял на стремянке и снимал с верхней полки ветхие, пропылившиеся фолианты. Я не сразу заметил его в полумраке на фоне тусклых корешков, над воскресной толкотней в магазине старой книги.

— А! — откликнулся он. — И вы сюда захаживаете?

Меня привлекли сюда не только книги. Я знал, где можно застать Чаушева в выходной день.

Некоторое время мы вместе рылись в букинистических залежах. Я ничего не выбрал себе, а возле Чаушева выросла порядочная стопка находок.

Сборник стихотворений Жуковского, напечатанный в 1835 году, не удивил меня, — ведь Михаил Николаевич собирает первые издания. Но вот каталог французского фарфора. Это-то зачем ему? Вот еще «Гербы городов» — тяжеленный немецкий том…

— Люблю всякие справочники, — сказал Чаушев. — Вдруг пользу извлечешь… А впрочем, коллекционера не спрашивайте, он и сам понять не может, что за страсть его грызет.

Мы вышли вместе. Я спросил его, что нового у пограничников порта.

— Ничего особенного, — ответил он. — Вы заходите… Эх, написали бы вы про сержанта Хохлова! Контрабанду он ловит, — ну, поразительно! И вообще…

Он кивнул мне и втиснулся в автобус, крепко, любовно обнимая одной рукой связку книг.

Я не сразу собрался навестить Чаушева. Прошло недели две, прежде чем я увидел знакомое здание у причала, — старое, приземистое, похожее на сточенную прибоем скалу.

Чаще всего это здание вставало передо мной на фоне судна, пришвартованного к стенке, и выглядело то большим, то маленьким, — в зависимости от роста посудины. Бывали тут и великаны-лайнеры, и утлые скорлупки каботажного плавания. В этот раз причал был свободен, за чертой его — осеннее море, и только снежная вьюга чаек оживляла холодный пейзаж.

Часовой вызвал дежурного, я объяснил, кто я и по какому делу.

— Подполковник занят очень…

Уже по тому, как смутился дежурный, как растерянно посмотрел на меня, я догадался — приход мой некстати. Что-то случилось…

Атмосфера «чепе» неодолима, скрыть ее невозможно. Казалось, она просачивалась сквозь могучие стены дома-ветерана. Чайки, носившиеся над причалом, закричали резче, как будто тоже почувствовали неладное. Дежурный офицер топтался на месте, раздумывая, как со мной поступить. В этот момент сам Чаушев сбежал с лестницы.

— Вы не спешите? — спросил он, задыхаясь. — Тогда подождите меня, ладно?

— Хорошо, — сказал я.

— Час самое большее, — крикнул он и рванул дверцу газика. — В больницу надо… Там матрос, раненый, с «Матильды Гейст».

Газик исчез в теснине между пакгаузами.

1

Чаушеву дали белый халат. Он натянул его на себя с силой, и ткань где-то треснула. Чаушев брезгливо поморщился. В халате — очень коротком, едва достававшем до колен, — он чувствовал себя нелепо.

— Дело серьезное, — сказал баском молодой врач. — Большая потеря крови.

Врач старался держаться как можно солиднее. Бас давался ему с трудом и часто обрывался на жалобной, совсем мальчишеской нотке.

— Представляю себе, — сказал Чаушев.

Матроса подобрали в час ночи, в парке, в кустах, недалеко от «лягушатника» — так прозвали центральную площадку с фонтаном, украшенным четырьмя большеротыми, глазастыми гранитными лягушками. Прохожие услышали слабый стон и нашли юношу в кожаной куртке явно иностранного вида. Он лежал, закрыв глаза, на груди запеклась кровь. Кто-то нанес три ножевые раны. Вызвали скорую помощь. Когда санитары уложили его на носилки, он приподнял и несколько раз вытянул правую руку, — как будто отталкивал противника. Но не очнулся.

Кто же пострадавший?

В кармане куртки нашли удостоверение на имя Теодора Райнера, один английский фунт и тридцать два рубля.

— Он все еще без сознания, — предупредил врач. — И мне, собственно, непонятно…

— Не беспокойтесь, — ответил Чаушев. — Я только погляжу на него.

— И все?