– Если моя мама не может пойти со мной, тогда и я никуда не пойду. Я её ни за что не брошу.

Глава 39.

Тереза Холт.

26 сентября.

Поспешно возвращаясь домой, так и не зайдя в художественный магазин, я, управляя автомобилем, никак не могла остановить потоки слёз, внезапно хлынувших из моих глаз, стоило мне только пристегнуть свой ремень безопасности, но мне всё ещё удавалось скрывать свои рыдания от Берека. Уткнувшись лбом в дверцу, он всю дорогу молчал, пока я спиной чувствовала то ужасное состояние, в котором он пребывал. Состояние потухшей свечи. Он никогда ни о чём так страстно меня не просил… А я отказала ему. На глазах у посторонних взрослых людей. Он этого никогда не забудет. Простит, конечно, но не забудет. И всё из-за этого подонка Крайтона.

Прежде чем я успела поспешно развернуться на той парковке и уйти в направлении своего автомобиля, Августа добросила в нашу сторону фразу: “И всё же мы очень будем ждать вашего прихода, так что обязательно приходите, если вдруг у вас освободится время. Вечеринка будет длиться с пяти до девяти часов”. Когда она договорила эту фразу, я почувствовала, как Берек, всё ещё сидящий у меня на руках, ещё сильнее сжал пучок моих волос в свой кулачок, а затем вдруг резко выпустил его. Он больше никогда ничего не попросит у меня так сильно… Он больше никогда не будет просить у меня что-либо при людях. Ему и так это сложно давалось, а здесь вдруг я уничтожила в нём единственный за всю его пятилетнюю жизнь запал… Какие трогательные слова он мне говорил! Как ласково меня называл! Как достойно просил, обещая мне взамен отдачу! А я растоптала его огонь на глазах у всех…

За время поездки до дома я всё же смогла обуздать потоки своих слёз и, незаметно протерев лицо одноразовой салфеткой и аккуратно припарковавшись, как обычно помогла выйти сыну из машины. Зайдя в дом, он заплетающимся шагом, с поникшей головой, молчаливо поплёлся на второй этаж. Я же направилась на кухню, где, спрятавшись за огромным двустворчатым холодильником, ещё раз хорошенько проплакалась. На ужин мы оба почти ничего не съели и почти ничего не сказали. Когда я спрашивала его о том, хочет ли он молока или вилку вместо ложки, он отвечал, но глаз на меня не поднимал. Я видела, что и его глаза тоже были заплаканы, хотя и не видела, чтобы он плакал. Мы даже страдали одинаковым способом.

Перед сном, когда Берек устроился на своей кровати с энциклопедией по Северному полюсу, подаренной ему Гриром, а я собирала свои вещи для принятия душа, в момент, когда я уже выходила из комнаты, он вдруг тихо, определённо точно без укора в голосе и при этом не отрывая взгляда от открытой на его коленях книги, проговорил:

– Ты сегодня всё путаешь. Мне будет пять, а не четыре. И не в октябре, а в сентябре. Ты запуталась.

На подобное замечание я не посмела ничего ответить. Потому что моя ложь была слишком велика, чтобы я имела право добавить к ней ещё хотя бы грамм обмана.

Уже стоя под холодными потоками воды, я, содрогаясь от холода и душевной боли всем телом, позволила себе поплакать по-настоящему сильно. Примерно так, как плакала, когда узнала, что Байрон сделал со мной, или так, как плакала, когда впервые взяла Берека в свои руки. Мой ребёнок даже не допускал мысли о том, что его мама может врать, да ещё и глядя в глаза людям. А я, оказывается, могла и смогла. Но Берек в это не поверил. Он решил, что я просто запуталась. Просто перепутала его возраст, месяцы его рождения… Этот гений ведь ещё слишком мал, чтобы понимать, что я никогда в своей жизни не забуду дня, в который он появился на этот свет. Подобное знание выше меня, выше моего собственного существования, понимания жизни, как беспрерывного цикла…

Когда я зашла в спальню, основной свет в комнате уже был выключен и тусклым светом горела только прикроватная лампа. Благодаря свету этой лампы и свету, льющемуся из-за моей спины, из ванной комнаты, я могла хорошо рассмотреть Берека. Он укрылся одеялом и тихо лежал в своей кровати, но не спал и смотрел на меня своими большими изумрудными глазами.

– Мне показалось, как будто нас сфотографировал какой-то дядя.

– Что? – моё сердце ёкнуло. Услышанное отчего-то показалось мне жутким. – Когда? Какой дядя? Тот, который приглашал нас на праздник?

– Нет, не этот… На парковке был другой дядя… Наверное, мне просто показалось. Может быть он фотографировал не нас, а супермаркет.

Мне немного полегчало. Гулко выдохнув, я подошла к кровати своего сына и, сев на пол, одной рукой уперлась в свою влажную шею, а вторую аккуратно положила на его тихо вздымающийся животик.

– Прости меня за то, что отказала тебе при всех, – полушёпотом начала я. – Я больше так не буду. Обещаю.

Резко натянув на свою голову одеяло, как он иногда делал, чтобы я не заметила его слёз, он вдруг задрожал всем телом, но ничего мне не ответил. Почувствовав новую волну слёз, подступивших к моим глазам, я аккуратно положила подбородок на трясущийся живот своего всё ещё маленького ребёнка и подождала около минуты. Ему всегда требовалось около минуты, чтобы остановить свои слёзы. Мне порой не хватало и десяти минут. Может быть потому, что я, в силу своего возраста и соответствующим ему испорченности, и побитости, срывалась на слёзы реже.

– Просто в моей жизни не так уж и много рыцарских шоу происходило, – наконец зашептал под одеялом Берек. – А фейерверки я видел только два раза и совсем издалека.

Я чрезмерно громко, судорожно вздохнула.

Плевать. Байрон уже его увидел. Если он ничего не понял с первого взгляда, значит не поймёт даже с сотого, если же всё понял, значит тем более нет смысла лишать Берека как минимум рыцарского шоу.

Этой ночью я лично, едва уловимым шёпотом, учила своего сына лгать. И он, внимательно слушая меня, учился. Этот ребёнок всегда слишком хорошо учился. Если кто-то на этой вечеринке спросит его, сколько ему лет, он должен будет сказать, что ему не четыре, а три года, а если спросят, когда именно он родился, он назовёт не тридцатое сентября, а тридцатое октября.

– Пожалуйста, прости меня за то, что расстроил тебя при