– Я оставил отметину на вашей щеке, и вы отказались меня видеть!

– Мне было стыдно. – Мне хотелось быть искренней с ним, несмотря на то что я трепетала перед его гневом.

– Это вам было стыдно?!

Я отступила на шаг под таким напором, но теперь была уже не уверена, на кого именно направлен этот гнев. Раньше я думала, что на меня. Ну ладно, я все равно должна была сказать Оуэну то, что хотела.

– Прошу вас правильно меня понять… и простить мое легкомыслие.

– Мне простить вас? Это мне не может быть прощения за то, что я нанес урон вашей красоте. – Оуэн приподнял руку, как будто хотел коснуться моей щеки, но в этот миг отец Бенедикт завозился у алтаря и рука безвольно опустилась. – Вы должны были уволить меня за такую провинность. Но не пускать меня в свои покои и отказываться видеться со мной – это уж слишком!

Он медленно вдохнул, пытаясь вернуть себе контроль над своими чувствами и голосом. Выходит, у Оуэна горячий нрав. Я была права насчет спящего в нем дракона. Это пугало меня, но одновременно волновало кровь.

– Я сожалею…

– Нет. Вам не стоит о чем-либо сожалеть. – Порывистым движением Оуэн взял у меня мою мантию, встряхнул ее и плавно накинул мне на плечи, уже во второй раз почувствовав необходимость защитить меня от превратностей природы. – Без верхней одежды тут очень холодно, миледи. – Он уже взял себя в руки, обуздал свои страсти, но его речь по-прежнему была резкой. – Думаю, вина все-таки лежит на мне, ведь я попросил у вас то, чего вы не могли мне дать. Мне следовало самому это понять, а не ставить вас в сложное положение. Мои суждения были ошибочными. И ко всему прочему я еще и причинил вам вред.

Мне было больно. Оттого, что я заставила его подумать, будто я настолько слаба.

– Нет, я могла, – возразила я, но тихо, не забывая об отце Бенедикте, до сих пор стоявшем на коленях перед алтарем. – Я и сейчас могу.

– Тогда почему вы от меня сбежали?

– Мне не следовало этого делать.

Кровь Оуэна опять начала закипать, и дракон поднял голову.

– Что произошло между нами, Екатерина? Я думал, вы без ума от меня, но уже в следующий миг вы обошлись со мной так, будто я угрожал вашей чести. Вы пришли ко мне по собственной воле. Позволили прикоснуться к вам и поцеловать вас. Вы обращались ко мне по имени – Оуэн. Не господин Оуэн и не господин Тюдор, а именно Оуэн! А также позволили мне звать вас Екатериной. Вы же не станете всего этого отрицать? Вы думали, что я обижу вас, причиню вам боль?

– Нет, что вы! Но сделать выбор оказалось слишком тяжело.

– Какой выбор? Обрести ли счастье в чьих-то объятиях? – В его тоне сквозь недоумение просачивалась злость. – Именно это я вам и предлагал. Поскольку думал, что вы тоже этого хотите. И еще одно: почему вы обвинили меня в том, что я не способен вас полюбить?

– Потому что меня никто никогда не любил!

Я тут же прикрыла рот руками, в ужасе от того, что произнесла это вслух.

Рассердился ли Оуэн? Я не смела поднять на него глаза. Острое раскаяние заставило меня торопливо проскользнуть мимо, чтобы избежать неминуемых упреков, но, когда я была уже у выхода, Оуэн поймал меня за запястье. Я быстро взглянула на отца Бенедикта, но он по-прежнему молился у алтаря. Я с силой отдернула руку, попытавшись вырваться, однако Оуэн сжал пальцы сильнее и буквально затащил меня обратно в часовню.

– Екатерина! – раздраженно выдохнул он. – Интересно, вы, женщины, все настолько упрямы и склонны к интригам? Клянусь, чтобы принять ваш вызов, мужчине нужна немалая отвага! Мне хочется схватить вас за плечи и хорошенько встряхнуть в наказание за вашу нерешительность – однако в то же время мне так же сильно хочется пасть к вашим ногам в раскаянии за собственную несдержанность. Из-за вас я разрываюсь на части. Две ночи назад вы пылали огнем в моих объятиях. А сегодня холодны как лед. Но мужчине необходимо знать, что думает его женщина на самом деле.

Это заявление повергло меня в шок.

– Я не ваша женщина, – заметила я. И мой тон действительно был ледяным.

– Тогда скажите мне, что на самом деле вы не хотели меня, когда пришли ко мне в комнату. Если это не означало, что вы моя женщина, тогда я решительно ничего не понимаю. Может быть, при французском дворе какие-то иные правила поведения?

В его обвинении была доля правды, и потому мне было обидно вдвойне; внезапно я испытала приступ гнева. Мне хотелось швырнуть в голову Оуэну свой молитвенник. В конце концов я вцепилась в кожаный переплет книги так сильно, что от напряжения побелели суставы пальцев, и, вдруг сорвавшись и не успев подумать о том, что повторяю свои грехи, по поводу которых так сокрушалась, выпалила:

– Да как вы, слуга, смеете меня судить? Кто дал вам на это право?

Продолжая с неистовой силой сжимать молитвенник, я тут же пожалела о своих словах. Видимо, догадавшись о том, что было у меня на уме, Оуэн удостоил меня недвусмысленного красноречивого взгляда и отобрал несчастную книгу у меня из рук.

– Думаю, своими словами вы уже немало разрушили, – заметил он, на этот раз не прибегая к мягким модуляциям своего мелодичного голоса. – Давать же волю ярости вам не подобает, миледи.

Я была потрясена. Ощущение было такое, будто я на самом деле его ударила. Как я могла произнести эти оскорбительные слова? Причем оскорбительные как для Оуэна Тюдора, так и для меня самой. Что он теперь обо мне подумает? Сначала я вела себя непоследовательно и безответственно, а затем сорвала на нем злость за то, что он меня не понял? Как объяснить ему, что больше всего на свете я боялась уподобиться своей матери и ее пользующимся дурной славой придворным, которые в первую очередь руководствуются похотью, отодвигая мораль и принципы на второй план? Нет, я не могла сказать ему этого, не могла объяснить…

– Простите меня, – растерянно выдохнула я. – Теперь мне стыдно еще больше…

Ответ Оуэна был суров:

– Думаю, мой комментарий был опрометчивым и неуместным. Ну действительно: что может знать какой-то слуга о столь высоких материях, как манеры поведения особ королевской крови?

– Я не должна была говорить такие ужасные слова. Это непростительно.