Это снова была Гилье. Прошел час, с тех пор как она ко мне заглядывала, но мое недовольство собой за это время нисколько не ослабело. Равно как и тяга к самобичеванию.

– А кто такая эта святая Уинифред? – сердито спросила я.

– По словам господина Оуэна, какая-то валлийская святая, – равнодушно пожала плечами Гилье, не проявив к этому вопросу никакого интереса. – Он говорит, что эта женщина сумела проявить прямоту и силу духа, несмотря на оказываемое на нее давление. А еще он говорит, что такие качества у дам встречаются крайне редко.

После такого комментария со стороны моего дворцового распорядителя я напряженно застыла.

– Передай господину Оуэну, что я занята молитвой.

– Как вам будет угодно, миледи.

Да как он смеет? Он что, хочет смутить меня еще больше? Встав на колени на свою prie-dieu, я закрыла лицо руками, не обращая внимания на любопытные взгляды Гилье.

Прошло еще некоторое время; вскоре нам с Оуэном предстояло встретиться еще раз – за ужином.

– Господин Оуэн возвращает вам это, миледи. – Речь шла о моей аккуратно сложенной накидке с капюшоном. – Он говорит, что вы, по-видимому, забыли ее в часовне.

– Да, должно быть, так. Будь любезна, Гилье, поблагодари его.

Взяв накидку из рук служанки, я дождалась, пока та выйдет из комнаты, а затем зарылась в мягкий бархат лицом, которым не могла повернуться к собственным мыслям.

Наши пути должны были обязательно пересечься за ужином. Я подумывала о том, чтобы запереться у себя в комнате под каким-нибудь незначительным предлогом, но разве это не было бы проявлением той самой трусости, в которой подозревал меня Оуэн? Я уже сыграла свою роль и должна была довести ее до конца. Мне следует проявить стойкость и силу духа подобно той самой почитаемой святой Уинифред. Я заняла свое место за столом и, сложив руки и не собираясь есть из-за отсутствия аппетита, приготовилась страдать.

Ох, это удалось мне в полной мере. Оуэн вообще не смотрел на меня. Сначала он нервно расхаживал по комнате, как будто маялся зубной болью, а потом, как и во время обеда, встал позади моего кресла – грозно нависающая фигура. Если за обедом Оуэн злился, то сейчас был в ярости. Я ела так же мало, как и за обедом, а окончив трапезу, прошла мимо него, как будто вообще не заметила его присутствия.

В ту ночь я еще раз встала на колени на свою prie-dieu, но после короткой признательности Деве Марии за Ее милость обратила мысли на саму себя. Мне следует признать свою вину и попытаться как-то загладить ее, сделав все от меня зависящее, чтобы разобраться в этой затейливой путанице страхов и желаний в своей душе. Завтра после утренней мессы я вызову к себе Оуэна Тюдора и все ему объясню. Но что я ему скажу? Я ведь и сама толком не понимала неразберихи и сумятицы, царивших в моем сердце и сознании. Ладно, тогда я объясню ему, что это моя ошибка, и смирюсь с тем, что его влечение ко мне скоропостижно скончалось.

Я приму это, как в свое время приняла ледяную холодность Генриха и предательство Эдмунда, который пошел на поводу у собственных амбиций. Гнев Оуэна я тоже переживу. Прежние бури я перенесла довольно неплохо. Брак с Генрихом принес мне горячо любимого сына, а о поклоннике из рода Бофортов я теперь вообще почти не думала – разве что жалела о том, что не вела себя с ним немного мудрее. Потерять Оуэна Тюдора еще до того, как я его узнала, должно быть, ненамного сложнее.

А может, я и ошибаюсь. Потому что, как бы ни тяжело мне было это признавать, сейчас я уже не представляла, как буду жить без Оуэна Тюдора. Неумолимая болезненная потребность в нем, пронзившая меня, когда я увидела его выходящим из реки, с течением времени не ослабела. Она, напротив, все нарастала и нарастала, пока я окончательно не потеряла покой.

Подняв лицо к образу Девы Марии, я пообещала Ей, что верну себе покой и согласие и с Оуэном Тюдором, и с самой собой.

Глава тринадцатая

В летние месяцы я рано ложилась спать и вставала с восходом солнца. На следующее утро, перед тем как разговеться после короткого еженощного поста, все мои домочадцы – придворные дамы, пажи и незанятые на тот момент слуги – собрались, как обычно, на мессу в моей личной часовне. Пока под сводами часовни звучали знакомые слова святой молитвы, пальцы мои, как и положено, перебирали бусины четок; мысленно я подбирала слова, которые скажу Оуэну Тюдору, чтобы объяснить ему, что я по-прежнему хочу его, но вынуждена отвергнуть, и что мы и впредь должны придерживаться жестких рамок отношений госпожи и слуги.

Уже в самом конце, вновь вернувшись мыслями к благословению отца Бенедикта, я приняла по крайней мере одно важное решение. Я встречусь с Оуэном Тюдором в Большом зале. Вряд ли ему понравится то, что я скажу, но там будет достаточно посторонних, и это заставит нас обоих придерживаться норм формальной учтивости. Я прочитала последнюю молитву, прося Небеса простить меня и придать мне сил, после чего поднялась на ноги и уже приготовилась отдать Гилье свой молитвенник и мантию, – кстати, весьма нелишнюю в этой холодной часовне, – но тут…

Оуэн ждал меня у дверей, и, судя по суровому выражению его лица, сомнений быть не могло: настроение у него сегодня было такое же мрачное, как и намедни. Он явно решил не дать мне ускользнуть, но я упредила его, перехватив инициативу, несмотря на то, что у меня дрожали колени. Линия между нами, которую больше никто из нас не преступит, будет очерчена на моих условиях.

– Насчет празднования Дня святой Уинифред, – сказала я, и губ моих слегка коснулась слабая вежливая улыбка. – Мы должны обсудить это, господин Оуэн. Вероятно, вам лучше пройти со мной в Большой зал.

– Это можно сделать и здесь, миледи.

Если бы я начала настаивать, это привлекло бы слишком много ненужного внимания. Взмахом руки я велела придворным дамам удалиться, а потом покачала головой в ответ на вопросительный взгляд Гилье, давая ей понять, что и она мне сейчас не нужна. Мы с Оуэном остались: я решила, что присутствия моего духовника отца Бенедикта будет вполне достаточно.

– Господин Тюдор… – начала я.

– Я оцарапал вам лицо. И вы после этого меня не приняли. – Его глаза на бледном лице грозно сверкали, голос напоминал тихое рычание.