В батальонах оставалось по семьдесят — восемьдесят человек, но румыны не прошли…

В штаб полка ездили трамваем, подобно тому как наши бабушки ездили на лиманы с дачными корзиночками в руках, и совершенно так же, как в тридцать шестом — тридцать седьмом годах бойцы республиканской Испании в осажденном Мадриде ездили на фронт со своих городских квартир.

«Как проехать в полк Осипова?» — спрашивали вы. И вам отвечали: «Трамваем номер три до «Базарчика». — «Как же дальше?» — спросите вы. «Дальше — по способности». Дальше — по дороге, открытой для обстрела, пешком на санитарной машине, как случится, до самых перешейков лиманом, где наши бабушки принимали теплые морские ванны.

Вон длинная, ровная, с крутыми склонами Джевахова гора, вон желтая полоска пляжа с сохранившимися на нем зонтиками-грибками, разузоренным павильоном ресторана, с белыми куренями рыбаков.

Там все дымилось, продолжался бой, который мы наблюдали еще ночью.

ЗЕМЛЯ ПРОСТИТ!

Набирая ход, корабль убегал и убегал от маяка.

Ветер. Шум вентиляторов. Шелест залетного снаряда.

И вдруг метрах в шестидесяти от корабля взметнулись столбы воды — два и еще два… По левому борту — теперь недолетом — легло еще несколько снарядов. Судя по всплескам, калибр не менее шести дюймов.

Сомнений не было — нас обстреливают.

— Да вон вспышки, там батарея! — выкрикнул кто-то.

— Где видите вспышки? — азартно спросил Ершов.

Все, кто стоял на мостике, смотрели туда же, куда теперь смотрел Ершов, но поблизости снова взметнулись многоводные тяжелые фонтаны. Все оглянулись на командира.

— Следите за вспышками. Засечь их! — обращаясь ко мне, произнес Ершов тоном команды.

Невидимая батарея участила огонь, всплески вздымались все ближе, а там, на берегу, я увидел — что-то блеснуло двойной вспышкой среди рыжей поросли. Грозная пауза — и вблизи корабля взметнулись новые всплески… Батарея?

Ершов отвернул и потом снова вышел на боевой курс.

— Посмотрим, кто кого! — зло сказал он и, продолжая мерять глазами дистанцию до всплеска, увеличил ход корабля. — Как далеко до точки? — спросил он у штурмана.

— Двадцать кабельтовых.

— Держаться на курсе! — И обернулся к артиллеристу: — В точке будем только через четыре минуты. Открывайте огонь! Цели прежние. Установите место батареи — огонь из третьей башни.

Я спрашивал у многих, помнят ли они свой первый бой, как помнится первая папироса, первая близость с женщиной, первый полет на самолете. Не все помнят… Это не так уж безобидно, когда видишь, как вспыхивают устремленные на тебя злые глаза вражеской батареи, несколько секунд — и тебя накрывает залп, а корабль продолжает идти вперед, под огонь. Четыре минуты, когда мы шли под залпами, я помню.

Слыша нарастающий свист снаряда, один из моих сигнальщиков пригнулся, другой, кажется Лаушкин, укоризненно крикнул ему:

— Кланяешься фашистскому железу!

Тот сконфуженно поглядел снизу вверх.

— Прижимает, — отвечал он. — Слышишь, снаряд за собою след несет?

— Что за след?

— Разве не слышишь? Шумит.

— А тебе страшно?

— Не то чтобы страшно, так… жутко.

— Хоть кланяйся, хоть нет, если первый не попал, второй точно тяпнет.

— Не тяпнет, — возразил мой Лаушкин. — Не тяпнет: много пространства. Он все сдаля бьет и забирает техникой. Вплотную мы сильнее. Нам бы сойтись! И чего это наши артиллеристы терпят!

— Они сейчас дадут, — успокоили Лаушкина.

И хотя все этого ждали, так же неожиданно, как вдруг вздымалась вода от падающих снарядов, ахнули наши пушки.

Канонада гремела по всему рейду.

Делалось мужественное дело войны. Только огнем, обращенным к захватчику, можно спасти и себя и свою землю. Всюду, где ее топчет враг, земля просит этого избавительного огня, как просят его на себя герои, когда для них нет в бою иного исхода. Она, наша земля, все простит, все залечит, не простит только отказа от борьбы за нее. Это мы поняли уже тогда.

Приборы, управляющие огнем, действовали безупречно.

После того как ряд залпов фугасными снарядами подавил румынские минометы в саду, левее полуразрушенного домика, Ершов начал артиллерийский зигзаг. И так несколько раз: выходя из-под огня батареи, снова приближаясь, мы вели огонь по назначенным целям. На берегу пыль, разбегающиеся человечки, в воздух летят какие-то обломки… Лаушкин торжествовал.

— Пошли! Наши пошли в атаку! — возбужденно заговорили вокруг.

В бинокль был виден пологий сухой скат холма. Из кукурузной посадки выбегали люди, их становилось все больше и больше, цепями они быстро двигались по склону холма вперед, к полуразрушенному домику.

Батарея на берегу неожиданно замолкла. Начало темнеть. Крейсера на ночь остались в море, катера, эсминцы и «Скиф» возвратились в порт.

Командующий поднял сигнал: «Всегда действовать так хорошо, как действовал лидер «Скиф». На корабль он прислал угощение — вкатили две бочки вина. Это не нарушало, однако, той строгой торжественности, с какою совершалось все вокруг. Я не мог успокоиться от необычайного волнения, было тревожно и приятно знать, что связисты не подвели, хотелось хоть с кем-нибудь отвести душу. Я мог бы поговорить с Дорошенко, но мой друг был назначен в десантную операцию, готовился к ней, и я долго, покуда совсем не стемнело, всматривался в двухэтажный дом над обрывом.

Рядом со мной вахтенные сигнальщики вполголоса продолжали обмениваться впечатлениями дня. Матросы не забыли ничего. Они помнили, сколько заеданий случилось в третьей башне, кто опоздал на ревун, кто замешкался на фалах.

— Жуков берет с элеватора снаряд, — слышался голос Лаушкина, — а лицо у него такое, как будто ему сосунка подкинули.

И матросская веселость, смех от всей души покрывает бормотанье сконфуженного Жукова:

— Сначала было как-то странно, будто должно что-то случиться. Ждем, а ничего и все ничего: залп за залпом, а в башне тихо, только моторы гудят.

— Нет, — замечает Лаушкин, — на мостике от залпов прямо подымает.

Действительно, странно все это было. Очень странно.

ДОРОШЕНКО И ДРУГИЕ

В кают-компании звенели стаканы.

Еще остывали после стрельбы пушки главного калибра, а в кают-компании поднимали тост за меткость новых залпов по врагу. Пили точные залпы, пили здоровье командира корабля, пили удачу лейтенанту Дорошенко.

Лейтенант Дорошенко был назначен командиром корректировочного поста.

Задумана смелая операция. Корпост с небольшим стрелковым прикрытием получал задачу — высадиться в тылу у противника. По сообщениям рыбаков, полоса берега, куда должен был незаметно подойти баркас, противником не охранялась.

Кстати сказать, Дорошенко был тем самым вахтенным командиром, который отпустил меня на стенку с письмом. Наполеоновский профиль и прядь, спадающая на лоб, не придавали моему добродушному другу воинственного вида. Из флегматичного состояния, его могли вывести только две вещи: он очень любил таинственность и вкусную еду, и эта его слабость, видимо, поощрялась.

Однажды на