Если И. Зильберштейн считает, что Пушкин перед последней дуэлью находился в состоянии полного душевного равновесия и бодро смотрел в будущее (чему противоречит все, что мы знаем об этом периоде жизни поэта), то как он объяснит – хотя бы! – три вызова (Соллогубу, Хлюстину, Репнину), которые Пушкин послал в период, предшествующий роковой дуэли?

Я уж не говорю о постоянных подтасовках, которые совершает И. Зильберштейн, буквально приписывая Н. Эйдельману мысли его героя. Идя по этому пути, можно зайти очень далеко.

6. Почему И. Зильберштейн считает скабрезностью фразу: «Дельвиг тютькается с младой женой»? По толковому словарю Ожегова слово «тютькаться» означает всего-навсего «проявлять излишнюю, преувеличенную, ненужную заботливость».

7. На каком основании И. Зильберштейн обвиняет Н. Эйдельмана в присвоении открытия украинской исследовательницы С. К. Кравченко?

И. Зильберштейн предусмотрительно не сообщает читателю – где и когда опубликован был очерк Н. Эйдельмана. Но сам-то он читал очерк и прекрасно знает – с первых строк Н. Эйдельман дает понять, что открытие сделано не им. А перед наиболее значительным текстом прямо ссылается на публикацию «украинских ученых». Для популярного очерка этого вполне достаточно, и уж во всяком случае – тут и речи нет ни о каком плагиате.

И еще – зачем понадобилось И. Зильберштейну в статье о книге 1982 года вспоминать очерк на совершенно другую тему, опубликованный в «Комсомольской правде» 6 января 1974 года?

Пристало ли И. Зильберштейну после этого вести разговоры о литературной этике?

8. На каком основании И. Зильберштейн утверждает, что литературная деятельность Н. Эйдельмана началась с повести о доисторическом человеке, в то время как началась она с фундаментальных работ о Герцене и его сподвижниках?

9. На каком основании И. Зильберштейн утверждает, что книга «Грань веков» рассказывает об интимной жизни «особ императорской фамилии», в то время как это серьезное исследование идеологии русского общества на разных его уровнях в конце XVIII – начале XIX века?

Почему автор статьи считает себя вправе откровенно обманывать читателя, а газета предоставляет ему эту возможность?

10. Почему И. Зильберштейн, претендуя на всеобъемлющую оценку повести «Большой Жанно», базируется на нескольких второстепенных эпизодах и совершенно обходит главное в книге – революционную деятельность героя, события 14 декабря, взаимоотношения героя с Пушкиным, то есть все, ради чего и была написана книга? Пользуясь этим нехитрым приемом, можно легко опорочить любой исторический роман, в котором есть хотя бы десяток неудачных страниц. Но разве это можно считать нормой для добросовестной критики?

11. Наконец, где был отдел проверки, когда автор статьи, введя в заблуждение редакцию, громоздил подтасовку на подтасовку, стремясь скомпрометировать крупного историка и талантливого писателя?

Я не претендую, многоуважаемый Федор Аркадьевич, на публикацию этого письма, но хотел бы получить ответы на вопросы, весьма меня волнующие. Ведь если статья А. Мальгина вполне безобидна и даже умиляет своей методологической невинностью, то произведение И. Зильберштейна уникально по своей грубости, бездоказательности и недобросовестности и потому очень опасно как прецедент.

С уважением – Я. Гордин

Яков Аркадьевич Гордин (род. 1935) – литературный критик и писатель, прославился в 1970‐е как исторический романист; родился в Ленинграде, по окончании средней школы (1954) и службы в армии поступил в 1957‐м на филологический факультет ЛГУ (после второго курса перевелся на заочное отделение, на четвертом курсе бросил); увлекся поэзией, работал геофизиком в экспедициях НИИ геологии Арктики; в 1960‐е заявил о себе как писатель и с того времени жил литературным творчеством, член Союза писателей СССР, друг и единомышленник Н. Я. Эйдельмана.

26. Письмо Е. Гусевой (Москва) в редакцию «Литературной газеты», [январь 1984]

Здравствуйте, уважаемые товарищи!

«Литературка» – газета для меня любопытная и даже более, чем 8 последних полос, меня интересуют первые полосы. Нельзя сказать, чтобы меня интриговали, захватывали дискуссии, ведущиеся на этих самых страницах. Но иногда чувство удовлетворения бывает сильнее, скажем, удивления тому, зачем вообще затевается разговор ради разговора (я из тех скептиков, которые считают, что беллетристика нынче скучна и уныла, – и что толку, если первый, второй и так далее критик скажет об этом, пусть даже смело и громко). Но, собственно говоря, речь пойдет не совсем об этом, да и не ради высказывания собственных мнений на предмет современного состояния как беллетристики, так и критики решилась я на монолог…

Я помню, как обрывалось и ухало в бездну сердце, когда я в литературно-художественных журналах, сборниках критических статей начала 20‐х годов читала рецензии о творчестве Есенина. Меркло в глазах и становилось плохо (семинарский доклад и курсовая работа о разных моментах творческой биографии Есенина на моем студенческом счету; кончила я в 1980 году Московский государственный историко-архивный институт по специальности «историко-архивоведение»). Кажется, на всю жизнь у меня теперь остался физиологический рефлекс на критику подобного качества. Во всяком случае, если начинает темнеть в глазах и как-то очень неприятно шуметь в голове, я говорю себе, что это сигнал тревоги. Он все-таки включается, пусть не очень часто. Но вот сейчас тот самый нечастый момент, когда налицо все симптомы. Причина? Ответная статья И. С. Зильберштейна «Подмена сути!» на статью Н. Я. Эйдельмана «Подмена жанра» на странице 4 номера 2 газеты. Очень дурной тон избран для данной статьи И. С. Зильберштейном (вообще говоря, я позволю себе усомниться в абсолютном авторстве И. С. З.; он человек старый, если не сказать престарелый, что в принципе, может быть, и вовсе не так существенно – ведь В. Б. Шкловский до сир пор великолепен, хоть и немощен! – но дело все в том, что для определенного круга людей совсем не секрет, что И. С. З. его возраст не всегда позволяет высказывать здравые вещи, что очень многие акценты в его восприятии не соответствуют истинному положению вещей и т. д.)[597]. Критика – она, конечно, всем не мед, однако, как известно, существует критика и критиканство, даже если оно рядится в одежды единственно возможной критики, обличающей все пороки, попутно тыкание носом в очевидные истины. Критика приемлема только тогда, когда в высказывании мнения, противоположного тому, что неприемлемо (а потому и критикуемо), обнаруживается знакомство с предметом, когда же и текст, и подтекст критического замечания имеют своей целью публично указать на небезупречность критикуемого с точки зрения этики… (утрачена строка текста сверху листа. – П. Д.) критик слишком много на себя берет. Вообще, такое впечатление, что эта несчастная книжка Натана