Шрифт:
Закладка:
Но лицемерие проявляется у Зильберштейна не только в этом. Вслед за Мальгиным он обвиняет Эйдельмана в неправильной трактовке роли Натальи Николаевны в гибели Пушкина. Мальгин начал этот сюжет так: «Например, такой тезис: Наталья Николаевна сыграла не последнюю роль в гибели Пушкина. Смелый вывод». Зильберштейн идет дальше: он утверждает, что характеристика Натальи Николаевны в «Большом Жанно» вообще «ничего общего с действительностью не имеет», и особенно возмущается тем, что она «завершается… четырежды повторенным на этой странице словом: „губила“». При этом делается вид, будто такая характеристика – это нечто невиданное и неслыханное. Да разве Зильберштейн не знает, как смотрели на роль Натальи Николаевны многие современники событий? Разве он не знает, как оценивали позже и даже в недавние времена роль Натальи Николаевны некоторые пушкинисты, писатели и поэты? Анна Ахматова, например, долгие годы занимаясь изучением жизни Пушкина, пришла к выводу: «Мы имеем право смотреть на Наталью Николаевну как на сообщницу Геккернов в преддуэльной истории. Без ее активной помощи Геккерны были бы бессильны». Или другие ее слова: «Из всего явствует, что Пушкин не имел никакого влияния на жену, что она делала все, что хотела, никак с ним не считаясь, разоряла, лишала душевного спокойствия…» Зильберштейну, конечно, известны эти действительно смелые выводы. Но он лицемерно умалчивает о них: пришлось бы критиковать слишком большие авторитеты, а к тому же признать, что по сравнению с характеристиками, которые давали Наталье Николаевне Ахматова или, скажем, Марина Цветаева («Чтобы не любить Пушкина (Гончарова) и убить Пушкина (Дантес), нужно было ничего в нем не понимать. Гончарову, не любившую, он взял уже с Дантесом, то есть с собственной смертью»), характеристика в «Большом Жанно» является весьма умеренной и деликатной. Новые взгляды на Наталью Николаевну стали, в основном, формироваться в последнее время в связи с новыми архивными находками. Но взгляды эти не стали бесспорными. И было бы странно, если бы их придерживался Пущин. Наконец, можно задать и такой вопрос: почему Пущин, увидавший по воле автора Наталью Николаевну единственный раз в жизни, не мог ошибаться в ее оценке? Кто дал право полностью отождествлять взгляды героя повести и автора? Воистину, много шума из ничего.
Значительное место в статье Зильберштейна занимают его субъективные мнения, но излагает он их так, будто изрекает очевидные истины, не нуждающиеся в доказательствах. Пущин, утверждает он, не мог сказать тех слов, которые он говорит в повести, «потому, что они не совпадали с его образом мыслей». Но почему читатель должен верить, что декабристовед Зильберштейн знает образ мыслей Пущина лучше, чем декабристовед Эйдельман? Зильберштейну кажется, что главы «О Ростовцеве» и «Любовь Николая Бестужева» являются в повести «абсолютно ненужными». Ну что ж, быть может, ему как специалисту эти главы не дали никакой новой информации и показались лишними, а другие читатели, не будучи специалистами, сочтут из очень интересными и уместными. Поскромнее Зильберштейну нужно бы быть при изложении своих личных воззрений. К тому же, если он хотел высказать свое мнение о качестве «Большого Жанно», то ему следовало бы это делать не в виде комментариев к статье Эйдельмана (в которой, помимо принципиального отстаивания права любого автора беллетристического произведения на исторический вымысел, ничего нет), а в виде возражений, скажем, О. Чайковской, давшей в «Новом мире» этой повести восторженную оценку. Тогда Чайковская при необходимости могла бы возразить Зильберштейну, а читатели получили бы возможность сравнить доводы двух критиков. Сам же автор оценивать свою работу, естественно, не может, поэтому получается нечто вроде игры в одни ворота.
Как за дубинку схватился Зильберштейн за слова Льва Толстого. Кого это может убедить? Давно ведь известно, что вырванными из текста цитатами, допускающими различное толкование, можно пытаться доказать все что угодно. Приведенным словам Л. Н. Толстого можно было бы противопоставить слова А. Н. Толстого (в полемике еще не приводившимися): «…выдумка иногда больше правды, больше, чем сама правда, и часто голая документальность малоубедительна». Но разве в цитатах дело?
В целом статья Зильберштейна и приемами, и стилем напомнила мне худшие примеры 35–40-летней давности, когда под видом критики допускалось подчас шельмование отдельных писателей.
В заключение хочется сказать вот о чем. Нынешнее положение в нашей исторической прозе мне как читателю представляется сложным и противоречивым. Появляется немало книг, написанных с большим знанием материала, высоким вкусом и тактом, и это, конечно, радует. Но вместе с тем явственно дают о себе знать и весьма прискорбные явления. Чертополохом расцвела вульгарная «пикульщина», увлечение которой среди части (не такой уж и малой) читателей приняло почти эпидемический характер, а должной критической оценки она не получает – у критиков часто язык не поворачивается назвать имя Пикуля, критикуют его чаще всего безымянно и мимоходом, на страницах ЛГ я вообще не припоминаю обстоятельного разговора о его творчестве. В области документально-исторической прозы очень серьезного обсуждения заслуживает вопрос о культуре обращения с источниками, о знании исторических реалий, об исторической точности при описании фактов, событий, людей, что касается, разумеется, в первую очередь авторов, но не только их, а критиков, рецензентов, редакторов. Отчасти это наглядно проиллюстрировала и настоящая полемика, в ходе которой критики, выискивая ошибки у О. Михайлова, сами допустили грубые ляпсусы, а наиболее существенные промахи автора так и не обнаружили. Но можно привести пример и более серьезный. Выше я упоминал о книге Александра Кривицкого «Тень друга» – в той связи, что в ней Жюно тоже ошибочно назван маршалом. Это, конечно, мелочь, но дело в том, что в этой книге масса исторических ошибок, и среди них есть грубейшие, хотя всю ее пронизывает призыв изучать, любить и знать отечественную историю в деталях. А книге этой дали Государственную премию. Как могло такое случиться? Ведь в связи с выдвижением на премию она должна была широко обсуждаться. Почему же рецензенты не помогли старому заслуженному журналисту исправить фактические ошибки? Почему не сделали этого и редакторы? Вот серьезная тема для разговора. Тут есть над чем подумать. (Попутно замечу: «если бы директором был я», то ввел бы на страницах ЛГ постоянную рубрику «Вносим исправления», где без лишних слов указывал бы на фактические ошибки, допущенные в книгах, статьях, рецензиях – польза была бы огромная как для читателей, так и для авторов.)
Как же на этом фоне выглядит настоящая полемика?
