д. Он просто ссылается на некий «непреложный закон», нарушение которого «разрушает сам жанр», и в соответствии с этим отвергает любую авторскую вольность в обращении с фактами, пусть даже второстепенными или третьестепенными. Понадобилось, например, автору перенести дату некой дружеской пирушки декабристов и несколько изменить состав ее участников. Нельзя! Почему? А потому, что «ЭТИ люди в ЭТОМ месте в ЭТО время не встречались», а раз так, то «и встречаться не могли» (почти как у чеховского героя: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда»). С этих позиций даже перенос автором даты частного визита врача к герою повести следует осудить, что Мальгин и делает. Более того: и научной гипотезой автор беллетристического произведения пользоваться не вправе, даже если она имеет прямое отношение к его герою, а «Милица Васильевна Нечкина немало трудов положила на то, чтобы доказать ее состоятельность». Почему? А потому, что «ведь гипотеза это, не более того. В разряд непреложных истин ее мешает перевести недостаток фактов». Вот так! Яснее не скажешь: в исторической беллетристике позволительно использовать только «непреложные истины»! Для полной последовательности Мальгину надо бы опротестовать еще и саму форму повести: как можно выдумывать дневник исторического лица! Было бы совсем нелепо, зато логично, а то получается не совсем складно: дневник выдумывать можно, а в нем выдумывать ничего нельзя.

Итак, позиция А. Мальгина предельно ясна. Она абсурдна, и поэтому все стрелы критика летят мимо цели. Доказать иное – невозможно, тем более после деликатного (пожалуй, слишком деликатного) пояснения, которое сделал в своей статье Н. Эйдельман.

Это прекрасно понял И. Зильберштейн. Взявшись выручать Мальгина, он и не пытается чем-либо подкрепить его позицию, а делает вид, что ее просто не существует, что «никто не собирается отнимать у художника права на вымысел и домысел». Но она-то ведь есть, эта позиция, и выражена так ясно, что разных толкований не допускает. Как же в такой ситуации можно пытаться выручить Мальгина? Оказывается, можно. Для этого надо отвлечь внимание от его позиции, подменив первоначальную суть полемики другими вопросами. И Зильберштейн это делает. Он заявляет, что в статье Мальгина «отмечены лишь некоторые недостатки, имеющиеся в повести Эйдельмана», что критические замечания Мальгина он вовсе не считает достаточными и под этим предлогом переводит полемику на другие рельсы. Смысл статьи Зильберштейна невозможно выразить точнее, чем словами ее заголовка: подмена сути! И для этой подмены пущены в ход разнообразные сильнодействующие приемы, в том числе и такие, от которых остается чувство горечи, недоумения и стыда за одного из старейших наших литературоведов.

Я уверен, что о статье Зильберштейна редакция получит немало писем. Подробно разбирать ее поэтому не стану, но выразить более детально свое отношение чувствую себя обязанным. Отношение это сводится к следующему.

Негоже известному советскому литературоведу обвинять другого известного советского литературоведа в «невыполнении требований научной этики» (а попросту говоря, в научном воровстве) походя, в подстрочном примечании. Негоже это! Такое тяжкое обвинение, задевающее личную и профессиональную честь человека, требует бесспорных и подробно аргументированных доказательств, в противном случае оно выглядит как инсинуация или нарочитое оскорбление. Не знаю, быть может, Зильберштейн спутал времена, мысленно перенесся, так сказать, в дни своей молодости, когда бездоказательные обвинения и приклеивание всякого рода ярлыков иногда, к сожалению, допускались. Но теперь времена другие. И в этой связи приходится теряться в догадках, почему редакция ЛГ не напомнила об этом Зильберштейну, почему она не указала ему на то, что сам прием, который он использовал, является безусловным и грубым нарушением «требований научной этики». Понять что-либо из обвинений Зильберштейна невозможно, равно как и из статьи Б. Н. Хандрос, на которую он ссылается («Пушкин. Исследования и материалы». Л., 1982, с. 327). При такой скудной информации обвинение Зильберштейна выглядит весьма сомнительным, но никаких сомнений не вызывает неэтичность его поступка.

Далее. Неловко читать статью, если в ней чувствуется фальшь и лицемерие автора. В статье Зильберштейна я лично эту фальшь и лицемерие ощущаю очень явственно. И прежде всего вот в чем.

Зильберштейн требует «уважения к приличию» и на этом основании обвиняет Эйдельмана в пристрастии «ко всякого рода скабрезностям». Его, Зильберштейна, это «весьма огорчает» и «беспокоит». «Скабрезности» он видит не только в «Большом Жанно», но и в «Грани веков» (где внимание автора якобы «поглощается описанием интимной жизни исторических лиц, прежде всего особ императорской фамилии»), а чтобы показать, как надо «уважать приличия», приводит такой же пример из собственной практики. В 1933 году известный ученый Я. Л. Барсков предложил редакции «Литературного наследства» опубликовать неизданные письма Екатерины II к Потемкину, но предложение было отклонено, так как «документы эти не имели никакого отношения ни к литературе, ни к истории и отличались изрядным количеством интимных подробностей. А ведь могла бы получиться „сенсация“!». Читатель не может, разумеется, судить о характере документов, которые не были изданы, а следовательно, и о том, правильно или нет поступила редакция «Литературного наследства», отказавшись их публиковать (хотя в скобках замечу, что письма Екатерины II к Потемкину, каковы бы они ни были, к истории – прежде всего, к истории быта и нравов правящей верхушки, – имеют прямое отношение. К тому же известно, что П. Бартенев в свое время опубликовал в «Русском архиве» значительную часть этих писем, и никакой сенсации они не вызвали, ибо восприняты были как документы большой исторической ценности). Но допустим, что Зильберштейн прав, предположим, что письма Екатерины II действительно не следовало публиковать. Тогда невольно возникает вопрос: не лицемерие ли писать об этой заслуге полувековой давности, когда читатели хорошо помнят, что во времена, гораздо более близкие к нашим дням, редакция «Литературного наследства» допустила редкостную бестактность, опубликовав в 1958 году (т. 65) свыше ста сугубо личных, не предназначенных для печати писем В. В. Маяковского к Л. Ю. Брик, которые охватывали 13 лет и «отличались изрядным количеством интимных подробностей». И не постеснялись при этом поместить предисловие самой Л. Ю. Брик, объяснившей причины существования необычного «треугольника». Вот это была действительно сенсация. Ее неуместность и неприличие отмечались тогда в печати. А создавалась она при непосредственном участии И. Зильберштейна, что видно из самого издания. Поэтому не следовало бы ему выдавать себя за давнего поборника «уважения к приличию». Что же касается существа выдвинутого им обвинения, то могу сказать одно: каждая книга Эйдельмана, как справедливо ответил Мальгин, «встречается читателями с неизменным интересом», а раз так, то и оживленно обсуждается, и мне доводилось слышать разные суждения о его книгах, в том числе, конечно, и критические, но никогда ни