И не оставляла. Молодые женщины всюду были вместе. И дома, и на работе. В кино или на собраниях их также видели всегда рядышком. Их и прозвали неразлучными. Частенько слышалось: «Вон неразлучные наши!»

Как-то Надежда надолго задержалась в прорабской: готовила наряды для следующей смены. Груня помогала ей, Неожиданно в дверях появилась секретарша:

— Зайди.

— Куда? — спросила Надежда, хотя хорошо знала куда, если зовут из приемной. По суховатому тону секретарши она поняла, что вызывает не Шафорост, а кто-то другой. Надежда не знала, что возвратился Морозов.

— А все же, кто там? — спросила в приемной.

— Входи, входи.

Неуверенно открыла обитую дерматином дверь и машинально спросила:

— Вы меня звали?

— А, запорожчаночка наша! — Из-за стола встал Морозов и пошел ей навстречу. — Ну покажись, покажись, какой ты тут стала.

За время своего отсутствия Морозов заметно сдал и ростом стал как будто меньше. В припухших глазах, правда, теплились прежние лукавые зайчики, но чем ближе подходил он к Надежде, тем заметнее блекла, угасала та знакомая, многим лукавинка. Казалось, он бросится к Надежде, заключит, как маленькую, в объятия. Но не бросился, не обнял. Молча взял за руки, подвел к стулу, тихо произнес:

— Садись, дочка.

Потом отошел к окну и некоторое время постоял молча.

Жадан никогда не курил в кабинете Морозова. Он даже у себя при посетителях ни за что, бывало, не закурит, не спросив у них разрешения. А тут машинально вынул папиросу, чиркнул спичкой и, с жадностью затягиваясь, дымил, как будто в комнате никого другого не было.

Надежда понимала обоих. Особенно Морозова, который после длительного отсутствия только что вернулся в свой коллектив. Приход Надежды, видимо, разбудил в нем минувшее, еще такое недавнее, незабываемое. Как она впервые пришла к нему в Запорожье, когда за окном еще мирно и могуче дышал завод, пришла с чертежами своих вентиляторов; и как влетела в тот же кабинет в страшные минуты, когда враг прорвался на Хортицу и многие поддались панике; и как потом дни и ночи под бомбами спасали оборудование. Но, наверное, острее всего она пробудила воспоминание о его единственной дочери Лене, оставшейся там, в тылу врага. Ведь не случайно же он назвал сейчас Надежду дочкой. Она едва сдержалась, чтобы не разрыдаться.

— Ну что же, дружочки, — откашливаясь, обратился Морозов к ней и Жадану. Словом «дружочки» он всегда, бывало, обращался к самым близким своим друзьям. — Давайте, пожалуй, чайку попьем.

— Нет, благодарю, Степан Лукьянович, — встал Жадан. — Мне в горком пора. Прости, что надымил.

— Тогда не медли. Не то и я начну цыганить у тебя папиросу, — усмехнулся Морозов. И, когда тот ушел, вынул из тумбочки термос, две чашки и кулек мелких румяных баранок.

— Ну, а мы почаевничаем, — принялся он хлопотать у стола. — Помнишь, как в Запорожье, бывало? С рислингом! Впрочем, у нас, кажется, и тут найдется, — Он снова нагнулся к тумбочке и воинственно поднял еще не раскупоренную бутылку, — Вишь, какой трофей!

Надежда поднялась со стула.

— Что, тоже куда-то спешишь?

— Простите, Степан Лукьянович. Если я сейчас вам не нужна…

— А-а, там, видно, подружка ждет?

— Да, — призналась Надежда. — И мне неловко ее задерживать. Она всегда меня ждет.

— А мы ее тоже в компанию. Как ее, Груней звать?

И он попросил секретаршу позвать Груню.

Надежда поняла, что Морозову уже многое известно из того, что тут происходило без него, даже о ее дружбе с уралкой он осведомлен. Видимо, знал и о крутом поведении Шафороста, но речи о нем не заводил. Словно бы тот и не существовал вовсе. Лишь когда заговорили о лесе, поступавшем из лагеря, он как бы невзначай обмолвился о начальниках и подчиненных. Чувствовалось, что именно об этом говорили они с Жаданом до ее прихода. И теперь, задумавшись, он как бы продолжал разговор:

— Нет начальников всезнающих. Нет. А тот, кто думает, что он всеведущ, непременно споткнется. Только тот видит далеко, кто умеет видеть близко.

Между тем вошла Груня. Надежда побаивалась, что подруга будет держаться перед директором смущенно и робко. Но та вошла спокойно, непринужденно, оказывая подобающее уважение начальнику и нисколько не роняя собственного достоинства.

— Здравствуйте, — остановилась она, не доходя до стола. — Мне передали, что вы вызывали меня.

Морозову понравилась простота и непринужденность Груни.

— Вон вы какая! Я уже слышал много похвального о вашей бригаде. А теперь вижу, что у такого бригадира и не может быть иначе.

Груня смутилась. И это тоже понравилось Морозову.

— Присаживайтесь. Будем пить чай! Будь ласка![2] Будь ласка! — хлопотал он теперь уже возле двоих, подвигая каждой то сахар, то баранки, и украинское «будь ласка», давно полюбившееся ему, звучало в устах этого русского человека как-то особенно мягко и благозвучно, одаривая женщин теплом. — Будь ласка! Угощайтесь баранками. Московские! — И сокрушенно добавил: — Теперь это редкий деликатес.

За чаем Морозов признался:

— А знаете, дружочки мои, это хорошо, что мы сегодня собрались. Хотелось мне посоветоваться с вами как с женщинами.

В его глазах снова заиграли лукавые зайчики.

— Что ж, пожалуйста, если только женщины способны давать полезные советы, — тоже с лукавинкой улыбнулась Надежда.

— Ишь какая! — понял он ее хоть и не злой, но недвусмысленный намек. И, повернувшись к Груне, начал несколько издалека: — Когда-то я, Груня, смотрел на женщин, как моряк. Да, да. Недаром же она меня уколола, — кивнул он в сторону Надежды. — Вы, верно, знаете, что такое для моряка женщина? На земле — божество, а на корабле — нечистая сила, горше дьявола. Конечно, это все суеверие. Однако некогда и я так же вот относился к вашему полу. Думал, что на заводе, как и на корабле, женщине не место. Но жизнь заставила посмотреть по-иному. О, жизнь! — вздохнул он печально. — Многое она заставляет переосмыслить…

В глазах Морозова уже не играли лукавые зайчики. В них отражалось глубокое раздумье, тревога. Он встал и медленно прошелся вдоль стола.

— Если бы мы всегда смотрели на жизнь реально, нам бы легче было. Не переживали бы таких ужасов.

Снова сел и озабоченно продолжал:

— Трудно нам сейчас, дружочки. И скажу не тая — будет еще труднее. Конец войны далеко. Вот и хочу я посоветоваться с вами, женщинами, как нам на заводе получше подготовиться к трудностям.

Он говорил прямо, откровенно, нисколько не смягчал суровых перспектив. Говорил о том, что его тревожило, о чем всю дорогу из Москвы на Урал собирался посоветоваться именно с женщинами. Фронт с каждым